Тихон (Шевкунов) - "Несвятые святые" и другие рассказы
Дисциплинарное послушание наместнику в монастыре для всех нас было безусловным и само собой разумеющимся. Именно, подчеркну, безусловным, сколь это ни покажется светским людям странным, глупым и нелепым. Даже у людей церковных такое прямолинейное послушание порой вызывает шок, возмущение, потоки гневных обличений. Целые тома исписаны на тему абсурдности и вреда послушания. Это не вина просвещенных авторов подобных сочинений. Просто они не понимают, что в монастырях своя жизнь, подчиненная особым законам. Цель и смысл этих законов далеко не все могут ощутить.
Рассказывают (это случилось еще до моего прихода в монастырь), как-то в обитель на праздник приехал недавно рукоположенный дьякон из Ленинградской духовной академии. Он был учен, важен и со снисходительностью посматривал на невежественных монахов провинциального монастыря.
У наместника в алтаре было любимое, необычайно красивое кадило, такое огромное, что мы называли его вавилонской печью. В него вмещалось полведерка пылающих углей. Пользовался этим кадилом отец наместник исключительно сам. Да оно и было таким тяжелым — металл, позолота, камни, цепи, — что только мощный отец Гавриил мог с ним справиться. Иногда, впрочем, под особое настроение отец наместник во время всенощной обращался, например, к отцу Иоанну:
— Отец архимандрит, совершите каждение!
Отец Иоанн, которому и поднять-то такое кадило было непросто, смиренно кланялся (это к вопросу о дисциплинарном послушании), брал это кошмарное орудие и начинал кадить. Но очень скоро настолько уставал, что завершал каждение двумя руками, еле держа цепи.
Отца наместника это весьма веселило. А когда кто-то пытался высказать отцу Иоанну свое сочувствие, тот с удивлением говорил:
— Что вы так возмущаетесь? Кому же меня и смирять, как не отцу наместнику?
Но вернемся к питерскому гостю. Увидев висящее в пономарке чудесное кадило, он возгорелся желанием сейчас же применить его в деле. Пономари со страхом пояснили, что этим кадилом может священнодействовать только отец наместник. Академист поднял на смех глупых провинциалов и решительно приказал подать ему именно это кадило. Послушники-пономари, для которых выпускник духовной академии был почти небожителем, сдались.
И вот питерский дьякон предстал в алтаре, вознося перед отцом наместником пылающую углями, дымящуюся благородным фимиамом драгоценную кадильницу. И торжественно произнес положенное:
— Благослови, Владыко, кадило!
Наместник по привычке занес было руку для благословения и… замер! Он просто не поверил своим глазам! Осознав наконец, что его любимое кадило посмел взять какой-то питерский дьяконишка, отец наместник тихим, леденящим кровь шепотом произнес:
— Тебе кто это дал?!
Дьякон так и застыл с вознесенным кадилом. Лишь рука его затряслась, и на весь алтарь раздался зловещий звон драгоценных цепей.
— Брось его сейчас же! — повелел наместник.
Академист совсем оцепенел от ужаса.
— Брось, кому говорят! — снова скомандовал наместник.
В алтаре на полу были расстелены ворсистые ковры. Кадило пылало добрым ведерком углей. Академист впал в предобморочное состояние. Было очевидно, что в Ленинградской духовной академии они такого не проходили. Отец наместник, не сводя с него глаз, поманил пальцем старого иеродьякона Антония и коротко скомандовал ему:
— Забери у него кадило!
Антоний выхватил кадило из руки питерца.
— Брось его! — велел наместник.
Ни секунды не раздумывая, Антоний разжал пальцы, и кадило с печальным звоном обрушилось на ковер. Пылающие угли тут же рассыпались, ковер заполыхал. Стоящие вокруг бросились ладонями тушить огонь, ползая на коленях у ног наместника. А тот, в дыму и пламени, сверху величественно взирал на эту картину.
— Вот как надо исполнять послушание! — заключил наместник.
И, оборотившись к питерскому дьякону, бросил:
— А ты — вон из алтаря!
«И в чем здесь смысл? — спросят у меня. — Разве это не пример самого настоящего мракобесия, самодурства и деспотии? Разве о таком послушании говорили святые отцы?»
А мне и возразить-то нечего… Кроме разве того, что мы, монахи, и вправду какие-то ненормальные люди, если воспринимаем подобного рода вещи в целом как должное.
Однажды нечто подобное случилось и со мной. Но тогда уже сам отец наместник чуть не поплатился за им же воспитанное непреложное послушание.
Как-то поздней осенью я неделю проболел и, придя на всенощную в алтарь, увидел на столике, где обычно располагались книги и личные предметы отца наместника, новую для меня и очень красивую вещицу — старинный, в золоте малахитовый подсвечник с восковой свечой. Печоры — это Русский Север, осенью здесь быстро смеркается. Поэтому наместник и принес подсвечник в алтарь — для чтения по книге положенных на всенощной молитв. Но для моих молодых глаз в алтаре было достаточно светло, и потому я сообразил обо всем этом слишком поздно.
В положенное время я, как обычно, взял Служебник и раскрыл его перед отцом наместником. Но он сказал мне:
— Возьми свечу.
Я послушно положил книгу и взял подсвечник, ожидая дальнейших указаний.
— Ну и что? — хмуро спросил наместник, досадуя на мою недогадливость.
— А что мне с ним делать? — наивно поинтересовался я.
Отец наместник еще больше расстроился.
— Что-что… Вышвырни его на улицу!
До сих пор помню, как это восхитило меня тогда. Мгновенно вспомнились древние подвижники, которые по приказанию игумена за послушание годами поливали сухие палки, бросались в море, шли по воде, выбрасывали в пропасть найденные на дороге слитки золота…
Я представил, как выбегу сейчас из храма и изо всех сил запущу этим драгоценным, но конечно же бренным с точки зрения вечности подсвечником о каменную паперть! И малахит зелеными брызгами разлетится в воздухе… Я так стремительно рванулся к двери, что наместник еле успел ухватить меня за подрясник.
— Ты что, сумасшедший? — испуганно спросил он, поспешно отбирая у меня антикварную вещь.
— Но вы же сами сказали! — удивился я.
Наместник оглядел меня действительно как душевнобольного и произнес:
— Георгий, не пугай меня. Зажги свечу. Разве не видишь, что здесь темно?
Наконец-то я понял, что мне следовало сделать. Сожалея, что не смогу исполнить настоящего древнего послушания, а заодно и стать свидетелем такого зрелища, как малахитовый салют, я зажег свечу и, вздохнув, раскрыл перед отцом наместником книгу.
Уже упоминалось, что наместник совершенно не терпел, когда его приказания не выполнялись. Но вот загадка — на самом деле не всякие приказания наместника мы исполняли, и даже напротив, поступали порой совершенно противоположно. А он при этом нисколько не сердился и делал вид, будто ничего не замечает. Да и мы относились к такому ослушничеству совершенно спокойно, без малейших угрызений совести. Скажем, разгневается наместник на какого-нибудь не понравившегося ему паломника или на глупого дерзкого туриста и закричит, грозно указывая перстом:
— Схватить его! Выкинуть вон из монастыря!!!
Мы, разумеется, со всех ног кидаемся исполнять приказание. А подбежав к несчастному, шепотом успокаиваем его и мирно препровождаем к воротам.
Наместник все это прекрасно видел и молчаливо одобрял: и послушание исполнили, и с дурацким усердием не переборщили.
Вообще отец наместник прекрасно понимал, что нужно его монахам. А нужно им было лишь умножение веры и смирения. В древних монашеских патериках рассказывается немало историй, как игумены монастырей доставляли даже совершенным инокам поводы для смирения и незлобия.
Как-то летом я дежурил на Успенской площади. Наместник в этот час, как обычно, вышел из своего дома, чтобы обойти монастырь. И тут к нему приблизился какой-то незнакомый мне крепкий хлопец. Я услышал, что он просит принять его в обитель.
— А ты послушания исполнять готов? — строго спросил наместник.
— А как же, батюшка, любое!
— Неужели любое? — поинтересовался наместник.
— Так точно! Любое! — с жаром отрапортовал хлопец.
В это время через Успенскую площадь ковылял старенький монах отец М.
— Ну, если ты и правда готов на любое послушание, то подойди к этому деду и поддай ему так, чтобы он улетел подальше! — велел наместник.
Вмиг хлопец подлетел к старому монаху и отвесил ему такого пинка, что старик рыбкой улетел на несколько шагов. Но тут же неожиданно резво вскочил и бросился хлопцу в ноги.
— Прости меня, грешного, сынок! Прости! — чуть не плакал монах, видимо, помыслив, что невесть чем разгневал молодого человека.
— Да подожди ты! — отмахнулся от него хлопец.
И снова предстал пред наместником, с готовностью ожидая дальнейших приказаний.
Отец наместник с искренним изумлением оглядел хлопца с ног до головы.
