Ромен Гари - Европа
Она ничего не рассказала своей матери об этой переписке с неприятелем: Ma слишком часто повторяла ей, что они пока, ни одна, ни вторая, не были готовы к битве. Несомненно, со времен XVIII века в анналах сердечных дел редко встречалось, чтобы «оскорбленная женщина» — Эрике очень нравилось это выражение, она обожала Лабиша и Фейдо — столь долго держалась одной влюбленной ненавистью и эфемерной надеждой на отмщение, превосходившими все мыслимые пропорции реальности фактов и истинной ответственности в том несчастном случае: в отличие от того, что она утверждала, на самом деле за рулем был не Дантес, а сама Мальвина…
Вся эта идея отмщения, «наказания» была построена на пустом месте, но сама ничтожность ее была настолько редкостной, что принесла бы состояние ювелиру, обратись она в бриллиант. Вместе с тем пора уже было, давно пора, расторгнуть эту связь, соединявшую трагедию с красотой, ибо первая толкала вторую на грязный промысел: в случае Мальвины фон Лейден настоящим любителем искусства оказывался Рок. Объяснение этому всепоглощающему наваждению, без сомнения, следовало искать в другом месте, в отчаянии старой женщины, верившей, что сможет через посредство дочери пережить любовь и счастье, которые от нее ускользнули. Ведь Дантес был более чем склонен допустить, что испытывал страсть, с которой теперь ничто уже не могло сравниться, и это, в свою очередь, при достаточной степени суеверности, сообщало некоторую достоверность легенде, которую ясновидящая и «предсказательница будущего» поддерживала со всем старанием, когда утверждала, что жила в других эпохах и сохранила об этом живейшие воспоминания.
XVIII
Эрика находилась в то время в Бордигере[32] по приглашению одного греческого судовладельца, который не видел особой разницы между деньгами и красивыми женщинами: это был человек без предрассудков. Она села на поезд до Рима. Поднимаясь по внушительной мраморной лестнице дворца Фарнезе, вид которой наводил на мысль о бесчисленных слугах, копытах мулов и портшезах, она, кажется, впервые в жизни испытала робость, но ощущение это не было неприятным, потому что придавало всему окружающему некую новизну.
Престарелый дворецкий открыл перед ней дверь в кабинет посла.
Прямо перед собой она увидела стройного высокого мужчину, с седеющими (непременно седеющими!) висками, элегантностью своей немного напоминавшего Арсена Люпена, красовавшегося на обложках иллюстрированных журналов коллекции «Фаяр». Строение лица предполагало медленное старение, которое могло бы завершиться некоторой сухостью, но никак не морщинистой дряблостью. Орлиный нос с горбинкой хищно нависал над тонкими губами, но приветливость улыбки, несомненно, точно рассчитанная, сглаживала отталкивающую надменность. Впечатление холодности таяло на глазах, столь явно прочитывалась в ней главная цель — самозащита. Глаза были синими, но синева их пряталась где-то в глубине: приходилось искать ее в тени полузакрытых век. Враждебность Эрики могла зацепиться лишь за волосы, слишком гладко зачесанные, да тонкие манерные пальцы: все это делало его похожим на танцора танго.
В углу кабинета стояла статуя Данте, навеянная адскими гравюрами Доре… И тут она немного растерялась, заметив у стены Арлекина в полный рост, показывавшего ей нос: он стоял, застыв в невероятной позе, с поднятой ногой, будто подтрунивая над посетителями. Она невольно спросила себя, был ли этот театральный аксессуар данью уважения итальянской Commedici dell’arte, или же несколько дерзкой манерой посла выразить свое отношение к надутой серьезности тех, кого ему приходилось принимать…
Он предложил ей сесть.
— Вы удивительно похожи на вашу матушку, мадемуазель…
— Рада слышать, что вы наконец вспомнили ее, господин посол… В вашем первом письме…
Он ничего не ответил и стал перебирать бумаги у себя на столе.
Дантес с такой отчетливостью представлял сцену этой первой встречи с Эрикой, что ему показалось, будто он переживает ее, и удивится, поймав себя на том, что перебирает невидимые бумаги… Портьеры в спальне были задернуты неплотно и пропускали лунный свет; озеро разрезалось посередине серебряной дорожкой, которая доходила до самой террасы и напоминала сверкающий парадный ковер, доходивший до ступенек лестницы; рыбацкая лодка пересекла лунные дорожки и снова скрылась в темноте; звуки песни, доносившейся издалека, все удалялись и наконец затихли совсем; и тут вступило мощное пульсирующее стрекотание цикад. Почему, собственно, он сказал, что незнаком с Мальвиной? Из страха? Но ведь нет ничего опаснее лжи в отношениях с самим собой. Может быть, он на самом деле ее не знал: тогда этой драмы никогда не было, и ему не в чем было себя упрекнуть… Ему сразу стало стыдно за эту жалкую уловку, рука раздраженно откинула конверты.
— С тех пор я многое пережил, и, знаете, моя память… — он недоуменно повел рукой.
— Браво, — воскликнула Эрика. — Вот, теперь все легко и просто, и мама оказывается на своем месте.
Лицо Дантеса являло полное отсутствие какого бы то ни было выражения. «Вежливая наглость», — подумала Эрика.
— Я прекрасно ее помню.
— Господин посол…
— Оставьте это, пожалуйста. Хотите изъясняться как итальянцы, говорите «превосходительство»… По крайней мере, звучит комично. Как она?
— Вот вопрос, которого ждут уже четверть века.
Дантес стоял за своим столом и смотрел на нее дружеским взглядом. Он находился на почтительном расстоянии, а слегка намеченное безразличие и ирония умело давали почувствовать, что все это делалось лишь для того, чтобы избежать неловкости. «Как хорошо ему это удается», — подумала Эрика.
— Это безумие, — сказал он, — совершенное помешательство. Ваше последнее письмо меня убедило, потому что такое полное отсутствие всякого отношения к истинному положению дел могло явиться следствием лишь очень серьезного потрясения, настоящего…
Эрика ожидала подобной виртуозности. Искренность в голосе была просто превосходна.
— Честное слово, вы добились настоящего мастерства в искусстве справляться с самим собой, месье… Должно быть, это очень сложно.
На этот раз в легком поклоне прочитывалось восхищение, и Эрика уже кусала губы. Он был из тех людей, которые, слыша крики, задаются вопросом, насколько это красиво.
— Видите ли, месье, что меня больше всего интересует, так это… Как это делается? Как это удается накопить в себе такие запасы бесчеловечности? Я пришла к вам, потому что на протяжении долгих лет мне приходится слушать, как о вас говорят, и это уже стало невыносимо… Я слишком много думала о вас, вы, по причине своего отсутствия, занимали слишком много места в моей жизни… Когда воображение теряет своего Мефистофеля, реальность приобретает очередного мерзавца…
Вне всякого сомнения, слово «мерзавец» впервые звучало в стенах кабинета французского посла во дворце Фарнезе: наконец-то наметился прогресс. Дантес признался ей потом, что именно в тот момент, когда в голосе молодой женщины неожиданно послышалась дрожь, его первое впечатление по прочтении ее писем — абсурдная попытка шантажа — представилось ему как досадная скудость воображения и мелочность души. Немой упрек неподвижного взгляда и слезы, стоявшие в глазах, свидетельствовали о неподдельной искренности клинических симптомов: в этом деле не было ни предумышленности, ни корыстного расчета — одно злополучное недоразумение. То было время, когда ему еще удавались его уловки, когда то, что он похоронил так глубоко в своей душе и что понемногу подтачивало ее изнутри, давало знать о своем существовании и медленной разрушительной работе лишь мгновениями нереальности, сопровождаемыми тревожным предчувствием. Он никогда не встречался с Мальвиной фон — как вы сказали? Ах, да, фон Лейден. И все же… Подождите-ка… Но разве не так звали известную «колдунью», сожженную на костре в Гёттингене, в шестнадцатом веке? Что это еще за комедия, позвольте спросить? Кто выдумал эту историю и зачем? Может, он сам? Ему никогда еще не доводилось испытывать ничего подобного: на этот раз в этом было не просто чувство ирреальности, но откровенное посягательство на его сознание. Он вспоминал, что именно в тот момент у него появилось ощущение, впоследствии ставшее рецидивным, что он не существует самостоятельно, но кто-то его изобретает, что он игрушка чужого разнузданного и недоброжелательного воображения, которое завладело им и не собиралось отпускать, — он вынужден был ему подчиняться, а оно влекло его за собой куда вздумается. Он еще и не подозревал, что испытал на себе ударную волну первых ходов только начинавшейся партии, ставкой в которой было освобождение или наказание Жана Дантеса. Испытал он тогда лишь чувство тревоги, никогда еще не достигавшее такой интенсивности: оно не оставляло места связным мыслям, при полном разладе всякого сопряжения и отсутствии всякой структуры, там выло что-то, непохожее на голос, не имевшее в себе ничего человеческого. Когда это прошло, Эрики уже не было, он остался один в своем кабинете. Но это замешательство при переходе от фантазии к реальности длилось не больше секунды: он понял, что находится у себя в спальне на вилле «Флавия», мучимый этой тревогой, которая понемногу отпускала, что он не жил, но вновь переживал случившееся, что он находился вовсе не во дворце Фарнезе, в тисках галлюцинаций, но лишь во власти воспоминаний. Тогда он совсем успокоился, вновь стал сам себе хозяином у себя в кабинете во дворце Фарнезе, где только что дрожащим голосом было произнесено слово «мерзавец», подкосившее его, и потом этот взгляд, молящий о прощении. Он еще не знал эту женщину и, естественно, не ведал о ее ранимости. Тем не менее он уже понял, что брошенные им походя слова вызвали глубочайшие переживания у нее в душе и отозвались этими действиями, странностями поведения, речами, которые могли бы показаться недопустимыми, настолько скрытой и недоступной была их логика. Эрика тут же пожалела о вырвавшемся нечаянно оскорблении, так как это могло бы задеть ее мать, которая не выносила, чтобы дочь позволяла себе опускаться, каким бы плачевным ни было их положение: если об изумрудах, бриллиантах, антикварной мебели они и думать забыли, то чистота речи оставалась всегда при них.
