Венди Герра - Все уезжают

Когда он похвалил эту бездарную безликую работу, из моей груди вырвался тяжелый вздох.

До сих пор ощущаю запах Освальдо — смесь мокрой кожи, масла, скипидара и английской лаванды. Его волосы были влажными. Он протянул мне руку, и я вздрогнула. На его ногтях остались следы серебряной краски.

Я сижу за столом дома, глотаю подогретую еду и морщусь от запаха гнили, доносящегося из соседних домов. Снова отключен свет, и мое тело обволакивает черная керосиновая копоть. Запах керосина пропитывает волосы, преследует меня. Когда я ложусь спать, все внутри немеет от стука маминой пишущей машинки.

Она печатает почти в полной темноте. Надеюсь, он забудет этот запах: керосина, плохо высушенной одежды и фиалковой воды, которую мама покупает с тех пор, как я себя помню.

Гавана пахнет сжиженным газом и свежей рыбой — этот запах приносит с собой соленый ветер с Малекона.

Моя картина бездарна. Это всем понятно, но преподаватели заворожены мнением Освальдо о том, что он вчера видел.

Все это лишено смысла. Когда-нибудь я перестану рисовать, просто мне нравится школа, и я чувствую, что пока должна оставаться здесь, что до поры до времени мое место тут.

Освальдо исчез, и я снова бродила по полю, перепачканная красками, совсем одинокая. Всю ночь шел дождь, но я наслаждалась этой свежестью и вскоре улеглась на красную землю, расстегнув блузку, чтобы впустить солнце в это несправедливое, необъяснимое, болезненное параболическое пространство, напоминающее о неравных отношениях. Освальдо, Освальдо, Освальдо…

Я уснула, сдалась, хотя и побаивалась последствий. Мне приснилось, будто я дарю свою девственность, а вернее, меняю ее у Освальдо на несколько тюбиков черного акрила и три листа ватмана «Кансон». Это была вполне конкретная сделка, и девственность находилась в прозрачном и скользком пакете. Я держала его в руке, показывая Освальдо, он же, напротив, не давал мне обещанного.

Иду домой. Уже очень поздно. Начало смеркаться.

Вчера я уснула в траве. Когда проснулась, уже начало темнеть и территория школы была не видна; из общежитий доносились звуки радио и льющегося душа. Я вышла на идущий вдоль берега проспект и бесконечно долго ждала какого-нибудь транспорта. Но никто и ничто не пришло мне на выручку. Я пошла пешком по невероятно длинному Пятому проспекту и, чтобы сократить путь, в конце свернула на темные улочки Мирамара. Близ одного из особняков слышалась необычная музыка. Это был самый что ни на есть классический, хорошо синкопированный джаз. Вдали звенели тарелки, на звуки фортепьяно накладывался громкий смех. Я сразу догадалась, что это Франк Эмилио[28].

Перед домом дежурила бдительная вооруженная охрана. На вытоптанной траве длинной вереницей стояли шикарные машины. Мне захотелось посмотреть, что делается там, внутри. Я отошла подальше от ворот, взобралась на каменную ограду и, стараясь не потерять равновесия, спрыгнула с нее на другую сторону. Это был дом какого-то посла; присутствовавшие говорили по-испански и выглядели любезными, беспечными, естественными и хорошо воспитанными. Они поглощали странные фигурки насыщенных цветов, оставляя недоеденное в самых неожиданных местах.

Внезапно мне пришло в голову, что я могу смешаться с ними, а то я страшно проголодалась и хотела пить. Здесь собралось много, очень много народу, и я подумала, что никто ничего не заподозрит.

Тут я вспомнила, во что одета, и приуныла: нечего было и думать обмануть кого бы то ни было в школьной форме. Другая одежда была грязная, выпачканная красками и углем. Кроме того, у меня были с собой красные леггинсы, жакет, который мне одолжила Лусия, юбка цвета охры и белая форменная блузка. Вдалеке я приметила маленький бассейн, усеянный опавшими листьями и заброшенный ввиду отсутствия детей в доме посла, и зашагала к нему.

Я быстро разделась догола и, как Нарцисс, взглянула на свое отражение в недвижной прозрачной глади. Потом, немного поколебавшись, разбила это неподвижное зеркало и ушла на самое дно, скрывшись от окружающего мира и отложив на потом все-все-все: школу, мать, дом, бедность и собственную жизнь.

Я долго-долго лежала на чистом дне, выпуская воздух, как огромная голая рыба, и оставляя там все то, что не могло мне пригодиться в наступающей жизни, ибо что-то подсказывало мне: все для меня должно вот-вот измениться. Я встряхнула головой, разбрызгивая вокруг хрустальную, пахнущую хлоркой воду, и, словно преодолев какой-то рубеж, покинула еще один плацдарм собственной жизни. Не знаю, что меня ждет. Но мне это и не важно — будь что будет.

Я выскочила из воды, вытерлась своей формой, после чего сложила ее и засунула в портфель.

Встряхнула волосы, но оставила их влажными, чтобы походить на тех женщин, что расхаживали поодаль с бокалами в руках. Затем выбросила свой нелепый черный лифчик — мамин подарок из шестидесятых годов. Вновь влезла в красные леггинсы и застегнула две нижние пуговицы на бархатном жакете, завязала шнурки на черных школьных башмаках — сейчас это самое то, если верить журналам мод (видела их в школе) — и в таком виде присоединилась к вечеринке. Как еще одна гостья. Хорошо оформленная, свежая, нарядная. Интуиция влекла меня в сторону Москино или Гальяно. Я выглядела безукоризненно, настоящая парижанка. По крайней мере, так я себя воспринимала.

Я тут же потянулась к фигуркам, состоявшим, как мне потом сказали, из черной икры, лосося и хлеба «семь злаков». Взяла себе бокал с сидром и инжирное мороженое. Вкус этих лакомств не поддается описанию: он то нежный, то пикантный, то сладкий, то солоноватый — в общем, нет слов.

Я танцевала с разными кавалерами и беседовала на всевозможные темы с незнакомыми людьми. Так продолжалось, пока вдруг не появился Освальдо — мне кажется, я ждала этого, потому что в кои-то веки оказалась в нужном месте в нужное время. На сей раз он застиг меня за кражей черной шоколадной конфеты из хрустальной вазочки. Он схватил меня за руки и слизнул губами последнюю каплю хлорированной воды, скатившуюся по моей свежевымытой шее. Мы разговаривали, танцевали, а в конце вечера он вывел меня из посольства через главные ворота. Охранник подозрительно покосился на мои красные леггинсы. Он их не припоминал. Я показала ему язык, и мы вышли оттуда совершенно пьяные.

Мотоцикл мчался по улицам, словно закусивший удила конь, и Гавана казалась пустыней, путь через которую был открыт лишь нам двоим. Мы заехали в еще более странный район и молча слезли на землю.

А вскоре я очутилась в другом мире.

Дом огромный. Это типичная для пятидесятых годов конструкция с барами, панелями и стеклянными кирпичами; гостиные украшают великолепные диваны. Несколько комнат для прислуги и две ванные для гостей — бесконечный лабиринт, в котором я не могу разобраться. Скульптуры, которые я тысячу раз видела в галерее, теперь висят за стеклом по углам комнат. Когда я взглянула в зеркало, то очень испугалась, потому что не узнала себя. Освальдо поставил Talking Heads[29], которых я не знала, потом Стинга[30] и еще какие-то новые группы, которые пели на испанском и о которых я даже не слышала. Моя музыкальная культура — это ретро, и в основе ее лежит самая традиционная кубинская музыка.

Неожиданно до меня донесся знакомый запах масляных красок, шедший из мастерской. Я принюхалась и, словно охотничья собака, взяла след. Мне открылось помещение, уставленное женскими портретами. Одна из женщин походила на меня фигурой; ее глаза прятались за темными очками. Краски на полотне еще не застыли, но ничего, скоро они высохнут, и картина будет продана за кругленькую сумму.

Вокруг грудами валяются открытые тюбики с красками. Когда в твоем распоряжении столько всякого материала, можешь себе такое позволить. Новехонькие мягкие фирменные кисти перепачканы краской. Я глазам своим не верила. В нос ударил запах скипидара, и я чуть не задохнулась, как обычно. Из мастерской я вышла подавленная. Сколько свободного места, какие великолепные условия для работы! Мама сказала бы, что в такой обстановке любой сможет нарисовать что-нибудь приличное.

Освальдо принес мне янтарный напиток со льдом. Но я не стала пить, а попросила у него стакан молока. Его улыбка вогнала меня в краску.

Он быстро вернулся с высоким стаканом, до краев наполненным белой жидкостью. Я с наслаждением пила настоящее густое молоко — много лет не пробовала ничего подобного. Не хотела бы сравнивать его жизнь с моей, чтобы не впасть в отчаяние.

В комнате все черное: стены и пол, простыни и музыкальный центр. Кровать окружают черно-белые картины, и ни единой фотографии во всем доме. У Освальдо нет прошлого.