Магда Сабо - Современная венгерская проза
Хильда Вираг пришла точно в четыре; кофе, сваренный хозяйкой, вызвал у нее восторг. О родственницах своих она не стала рассказывать; как ни любопытно было старой узнать, кто они и что, она посчитала расспросы бестактными: пускай гостья сама говорит, о чем хочется. Хильда знала много забавного про старый Пешт, она хорошо помнила год их свадебного путешествия, тысяча девятьсот одиннадцатый, и перечислила много названий кабаре и всяких увеселительных заведений; в одном из них были и они с Винце; правда, в антракте, сконфуженные, красные, они сбежали домой. Хильда Вираг знала много старых песен, голос у нее был приятный, хотя и дрожал немного. Она рано осталась сиротой — рассказала все же она о себе — и жила без всякой поддержки. Молодые ее родственницы думают только о себе, о ней не заботятся, более того, хотят, чтобы она была у них вместо прислуги. Она еще никогда не выигрывала в лотерею — а так мечтает об этом!
Хозяйка уже открыла было рот, чтобы предложить ей денег, но вовремя спохватилась. Хильда Вираг, перечисляя своих старых знакомых, упоминала столько громких имен, что старая побоялась оскорбить гостью милостыней. Если родственницы у нее настолько черствые, не заботятся о ней, то уж она найдет способ порадовать Хильду Вираг, помочь ей. Что за милая женщина, как с ней приятно и весело проводить время! Старая показала ей фотографии Винце, детские снимки Изы. Гостье все очень-очень нравилось, она с восхищением щупала радиаторы отопления: хоть раз в жизни пожить бы в такой квартире, говорила она, где не нужно мучиться с дровами, с печкой; как здесь чудесно, тепло. Хозяйка с тихой гордостью огляделась вокруг, теперь она и сама видела, что у нее замечательный дом; слепота, видно, на нее напала — может, из-за всех этих несчастий, — что она не могла как следует оценить свою новую жизнь. «Тереза!» — вздыхала Хильда Вираг. Если бы у нее была такая Тереза! Но увы, у себя дома она сама вместо Терезы. Ужасно!
Иза своим ушам не поверила, когда, войдя в квартиру, услышала громкий разговор и смех. Голос матери звучал оживленно, молодо, и еще из комнаты доносился какой-то на редкость неприятный, старушечий голос, напевающий что-то. Повесив пальто, она вошла к матери.
— А это моя дочь, — засияла старая. — Моя дочурка, врач. Она с работы сейчас, устала, бедненькая. Садись, садись, Изонька.
Иза стояла в дверях и смотрела на Хильду Вираг. Гостья пролепетала что-то и поднялась. Матери стало почему-то не по себе. С каких пор пожилая дама должна вставать, когда в комнату входит молодая? Потому что Иза — хозяйка квартиры? Нет, тут что-то другое. Иза не села и вообще держалась очень неприветливо: холодно поздоровалась и сразу повернулась и вышла. Задушевная беседа оборвалась. Хильда Вираг пробормотала что-то вроде того, мол, какая энергичная у вас дочка, а старая в себя не могла прийти от стыда, потому что энергия была тут ни при чем: Иза вела себя просто невежливо. Гостья откланялась, она была уже совсем не такой оживленной, как вначале, и не пригласила хозяйку к себе, хотя та просто изнывала от нетерпения: приглашения она ждала с самого обеда. Молодые родственницы не помешали бы ей, молодежь она любила, к тому же, если идти в гости в Хильде Вираг, не надо переходить на другую сторону улицы. Какое это было бы удобное знакомство!
Она вымыла чашки из-под кофе. Иза наверняка заметила, что мать не выбросила-таки спирт и варила кофе на спиртовке, но это же ее комната, здесь, она полагала, пускай пахнет, если ей не мешает. С кофеваркой Изы она все равно не умеет обращаться. Дочь оставалась у себя до самого ужина — и лишь тогда вошла к матери.
— Где ты подобрала это отребье?
Она сначала даже не поняла, что за слово произнесла дочь, и думала, та говорит о каком-то тряпье. Иза называла тряпьем материны штопаные кофты, халаты с заплатами из другой ткани. Изе пришлось повторить вопрос, употребив уже другое, более выразительное слово; тогда лишь старая поняла, что имеет в виду Иза, и сразу так испугалась и смутилась, что глаза ее тут же наполнились слезами.
— Просто великолепно: я прихожу домой, а ты распиваешь кофе с какой-то старой проституткой. Ты из ума выжила, мать, что вытворяешь такое? Это же Пешт, огромный город, здесь два миллиона людей живет; ты что думаешь, ты дома, в провинции? Где ты ее нашла? На площади Радаи? Откуда ты знаешь, кто там садится рядом с тобой? Она сама начала разговор — ну еще бы, могу себе представить. Так ты и убийцу домой приведешь, который горло тебе перережет, или какого-нибудь бродягу, если он скажет, что учится в духовной семинарии. Не знакомься на улице, мать, и избави тебя бог приводить кого-нибудь домой. Сегодня вечером у меня случайно ничего не было, я просто устала и хотела отдохнуть, но ведь я могла бы прийти с гостями или с какой-нибудь работой. А здесь сидит эта баба и распевает, какой был Боб красавец и смельчак. Уму непостижимо!
Крошки, собранные для знакомого голубя с воротничком, старая вытряхнула в окно — и потом с замиранием сердца стояла на лестничной площадке, прислушиваясь, не поднимается ли к ним полицейский, наказать ее за нарушение порядка; вынести кулек с крошками на кухню она не решилась, боясь, что Иза опять ее будет ругать и допытываться, что это еще за новая мания — собирать со скатерти крошки и держать в кульке. На площади она больше не появлялась, лишь бродила по улицам в окрестностях дома, разглядывала витрины, пытаясь придумать, что бы ей такое хотелось себе купить, — но ничего не придумала. Хильду Вираг она видела еще раз: та вышла из подъезда того самого дома, который называла. Она шла куда-то с сумкой в руке, снова сверх всякой меры накрашенная, с темными кругами под печальными глазами. Старая спряталась от нее в подворотню, чтобы не нужно было здороваться, так ей было стыдно.
После этого неудачного знакомства она стала бояться чужих.
Если Терезы не было дома, она никому не открывала дверь, даже почтальону. Заказные письма Изе приносил вечером привратник, каждый раз не забывая заметить: мамаша ведь целый день дома, зачем заставлять других заниматься еще и почтой. В конце концов старой влетело от дочери, и с тех пор, услышав звонок, она выглядывала в окошечко на двери и кричала, что дочери нет дома, а если посетитель чего-то хотел, говорила, что она никому не может открыть, квартира заперта, ключ унесли, не нужны им ни щетки, ни стиральные порошки, ни тряпичные коврики, она вдова, пенсия у нее маленькая, и ту она дома не держит. Но и после, когда звонивший наконец уходил, она никак не могла успокоиться: однажды, когда Иза уехала куда-то на воскресенье, она всю ночь дрожала от страха, лежа не раздеваясь в постели и думая, что ей делать, если кто-нибудь станет ломиться в дверь.
Дни шли за днями, неощутимые, неправдоподобные, словно призраки.
По утрам, дождавшись, пока Иза выйдет из ванной, она шла умываться, торопясь, чтобы ее не застала в ванной Тереза. Потом приходилось набраться терпения, пережидая в кресле у окна или на улице, пока Тереза кончит с делами и уйдет; потом оставалось ждать Изу, которая приходила домой в самое неопределенное время, сидеть у окна, смотреть вниз, на трамвайную остановку, пытаясь унять в сердце глухую тревогу, которая никогда не мучила ее прежде: где дочь, вдруг ее сбило машиной, кто мог представить себе, что в Пеште такое количество машин. Когда Иза наконец приходила, нужно было дождаться, когда та отдохнет немного, чтобы, не мешая ей, пойти на кухню поужинать; вечером можно было надеяться, что Иза сегодня поест, может быть, немножко лучше, чем обычно; прежде она и не подозревала, как мало ест дочь: уставшей, ей вообще ничего не надо, выпьет воды с лимоном, съест кусочек сыра, яблоко, вот и все. После ужина старая ждала, придет ли нынче тот мужчина, Домокош, а потом прислушивалась к звукам, доносящимся из комнаты Изы. Что они делают там вдвоем: может быть, совсем и не то, о чем она думает? Однажды она вспомнила, как назвала дочь Хильду Вираг, и тихо заплакала: ведь если Иза с Домокошем живет, то дочь, собственно говоря, тоже нельзя считать порядочной.
Паузы в ожидании заполнены были думами.
Она и не подозревала прежде, что воспоминания могут становиться особым, требующим немалых усилий, активным занятием.
Мало-помалу старая пересказала себе всю свою жизнь. Прежде у нее никогда на это не было времени. Пережитые заново, передуманные события становились как-то ярче, объемнее; вспоминая, как появился у них Капитан, как привыкал он к дому, как они приучали его к чистоте, она почти верила, что Капитан тут, рядом, только спрятался под кровать, куда он всегда удирал, услышав шаги Изы; Капитан боялся Изы. Вспомнила старая и тетю Эмму, снова испытывая обиду за все, что вытерпела от тетки; странное дело, несправедливости и уколы нисколько не поблекли, не ослабли со временем. Тереза лишь головой качала, глядя, как старая часами в полной неподвижности сидит в своем кресле с непонятной улыбкой или с горестным выражением на лице; и что у нее в голове? А старая видела перед собой умирающего Эндруша, перед глазами ее проходили, один за другим, дни ее жизни с Винце; казалось, годы, десятилетия ничуть не ослабили памяти, она помнила все. И не только все, что было с семьей, но и все, что происходило в их городе; над бесконечным гремучим круговоротом Кольца она вспоминала о том, что в тысяча девятьсот третьем году в парке был открыт павильон, где каждое воскресенье играл духовой оркестр. Тереза остолбенела, когда из комнаты донеслось какое-то блеяние. Ей эта песня была незнакома, у старой же не было голоса; откуда было Терезе догадаться, что та пытается спеть: «Alle miteinander, alle miteinander, grusst euch Gott»[7]. Старая во всех подробностях восстановила в памяти платье королевы, букетик фиалок, который нервно нюхала Зита[8] и который наверняка был обрызган какой-нибудь дезинфицирующей жидкостью: королевская чета посетила их город в тот год, когда там прошла ужасная эпидемия испанки; помнится, тогда умерли Дорика Кубек и Аурель Инарч. Она стояла с дамами где-то в последних рядах, пошла она туда исключительно ради того, чтобы досадить тете Эмме, — а ведь Винце так просил ее не ходить. Тогда они в первый и последний раз всерьез поссорились с Винце, который в тот день даже не вышел из дома, а в суде сказал, что болен, у него легкая испанка. Он сидел дома и читал Диккенса, она даже помнит название книги: «Домби и сын»; Винце сказал, что на короля ему наплевать, лучше он почитает.
