Роберт Крайтон - Камероны
И Гиллон решил побыстрее уложить углекопа, пока тот еще жив. Он принялся молотить его по животу, и вот колени Бегга наконец подкосились, и он рухнул на мокрые камни у ворот, точно бык, сраженный смертельным ударом.
– Ложитесь же, мистер Бегг, да упадите вы, бога ради! – взмолился Гиллон. И когда расквашенное лунообразное лицо повернулось к нему и углекоп молча покачал головой (только слезы катились из заплывших глаз), Гиллон толкнул его в плечо, он кувырнулся – так иной раз корабль уходит под воду: задерет кверху нос и кувырнется – и глухо шмякнулся лицом о камни.
Кто-то схватил Гиллона за руку.
– Вот это, милок, была драка так драка! Такой мы в Питманго отродясь не видели.
– А ну, убери руку! – сказал Гиллон.
– Так ведь я же твой отец, милок, Том Драм.
У Гиллона не было сил даже взглянуть на него – слишком он устал и слишком ему было тошно. Но мистер Драм не обиделся.
– Мне всегда хотелось иметь в семье мальчонку, а теперь вот у нас мужик есть! – крикнул он, обращаясь к толпе.
Гиллон надел рубашку, потом галстук, потом пиджак и, подойдя к лежавшему углекопу, опустился подле него на колени.
– Мистер Бегг! – Он боялся, что тот умрет, захлебнувшись собственной кровью, но углекоп лежал на камнях, повернув вбок голову, и дышал тяжело, но ровно. Гиллон смотрел, как вздымались и опускались могучие плечи, и чувствовал гордость, и вместе с тем ему было грустно и стыдно.
– Оставь его, пусть лежит, – сказал мистер Драм. – Он сам должен прийти в себя. Так уж у нас тут заведено.
«Ну и плохо заведено», – подумал Гиллон.
Один из мальчишек, который больше всего оскорблял его, когда они шли по дорожке к воротам, бегом примчался с его шляпой.
– Ваша шляпа, мистер. Мы хотели присвоить се, – сказал он.
Гиллон отбросил назад свои длинные волосы – он заметил, что здесь волосы носят более короткими, – и надел шляпу. Толпа заулюлюкала.
– Чем им не понравилась моя шляпа? – спросил Гиллон.
– Мы их не носим, – сказал мистер Драм. – Шляпы носят у нас хозяева. А мы носим кепки. Шляпы – они для господ.
– А я ношу шляпу, – сказал Гиллон.
Ему хотелось поскорее уйти отсюда – и от этого тела, распростертого на камнях, и от шума, и от всех этих низкорослых, черных, с жестким взглядом людей.
– Ну как, пошли, Гиллон? – спросила Мэгги и взяла его под руку. Он почувствовал, что ему больно. Они обогнули распростертого Энди Бегга, который продолжал охранять ворота.
– Нет, вы только посмотрите! – воскликнул Том Драм. – Сам Энди Бегг лежит на земле, и кровь из него хлещет, будто из заколотого хряка.
И Гиллон прошел сквозь Десятниковы ворота – первый чужеземец в истории Питманго, завоевавший право рубить здесь уголь.
– Ты храбро вел себя, Гиллон, – сказала Мэгги.
– Не скоро я себе прощу, что так отделал человека.
– Ты хочешь сказать, что не простишь мне?
Они шли по Тропе углекопов вниз, к домику Драмов, стоявшему в Шахтерском ряду, и Гиллон вдруг почувствовал, что не в состоянии держаться прямо, так что им пришлось подхватить его под руки и чуть не волоком тащить домой. Потом уже, лежа в постели, он почти ничего не мог припомнить из того, что видел по пути, кроме одного – эта мысль возвращалась к нему снова и снова: более грязного места он еще не видел на земле.
11
Он понятия не имел, сколько времени провел в постели, – может быть, неделю, а может быть и больше. (Интересно, кто та черная женщина, которая смотрит на него с порога комнаты; она никогда с ним не заговаривает, а только смотрит. Наверное, мать Мэгги.) Когда он, наконец, поднялся с постели, выяснилось, что без опоры он стоять не может, – пришлось держаться за мебель, за стены. В голове у него при этом появлялся такой шум, что он терял равновесие и несколько раз падал.
– Я что-то начинаю сомневаться, кто же одержал верх в нашей драке, – заметил он как-то своему тестю.
– Нет, нет, милок, видел бы ты Энди Бегга, ты бы так не сказал. Он уже никогда не будет таким, как прежде. Сегодня он хотел заступить в смену, так мистер Брозкок отправил его домой. Сказал, что не нужны ему мертвяки в шахте. На него смотреть страшно, милок. Этакий стал красавчик!
В Гиллона вливали «поусоуди» – похлебку из овечьей головы с кусками хлеба из овсяных отрубей, кормили до отвала мясным рагу с первой зеленью из огорода, и он почувствовал, как силы стали возвращаться к нему. Куда больше беспокоило его то, что поврежденные кости болели, трещали и заживали очень медленно. И беспокоил дом. Теперь он знал, как живут углекопы: это был традиционный двухкомнатный домишко – зала и кухня; на кухне, выходящей окнами на улицу, – очаг и все принадлежности для стряпни, там же люди и моются в бадье, там стирают шахтерскую одежду, там она и сохнет, там готовят пищу и едят, а в задней комнате, или зале, спят родители, там же, если случается, принимают гостей. Гиллон и Мэгги спали на кухне, и Гиллон остро ощущал отсутствие уединения. Собственно, насколько он понимал, в Питманго вообще никто уединиться не может. Жизнь вливалась в их комнату и выливалась из нее – совсем как у кроликов в клетке.
Однажды он почувствовал, что больше не в силах сидеть в четырех стенах, и, когда Том Драм вернулся из шахты домой, Гиллон поднялся и решил пойти взглянуть на поселок, в который он столь дорогой ценою пробил себе путь. Он с немалым трудом натянул костюм, а Мэгги надела ему ботинки. Он взял шляпу, и они втроем направились по Шахтерскому ряду, потом вверх по Тропе углекопов, краем пустоши и дальше вверх – к двум длинным рядам домов, стоявших высоко над долиной.
– Это Верхний поселок, – сообщил ему мистер Драм. Повыше пролегала Тошманговская терраса, а пониже шла Монкриффская аллея.
– Честолюбцев ряд, – сказала Мэгги. – Сюда стремятся все, кто хочет чего-то добиться в жизни. Мы тоже будем тут жить.
– Мы? – повторил Гиллон. – Я не такой уж честолюбивый.
– Вот увидишь, – сказала она.
Они сели на скамеечку, стоявшую у края обрыва, и мистер Драм показал Гиллону Восточное Манго и Западное Манго, как вдруг, словно из-под земли, перед ними выросло несколько стариков с костлявыми лицами и жесткими глазами.
– А ну, убирайтесь со скамейки! – сказал один из них.
– Это только для верхняков.
Но Том Драм пояснил, что перед ними человек, который раскроил физиономию Энди Беггу, и они сразу переменили тон: все дело-то ведь было лишь в том, что они очень оберегали свои привилегии, завоеванные тяжким трудом под землей. Здесь, в Верхнем поселке, дома были больше, воздух чище и вода свежее.
– Там, под горой, живут низовики. Никудышный народ, – сказал другой старик, не обращая внимания на то, что тут были Драмы. – Сырой ряд – у самой реки, Гнилой ряд – вниз по откосу, ну, и еще Шахтерский ряд – этот немного получше.
– Пьяницы, бунтовщики, задиры – ни с кем ладить не могут.
Тут Гиллон узнал, что верхняки и низовики даже сидят раздельно в питманговской Вольной церкви.
– Мы с ними не кланяемся, а они с нами не разговаривают, – сказал другой старик-углекоп. – Духу у них не хватает.
Ниже Верхнего поселка и выше Нижнего, как раз между ними, пролегала огромная ярко-зеленая пустошь, которая официально именовалась Парком, пожалованным леди Джейн Тошманго углекопам для отдыха, а неофициально – уже свыше столетия – была известна как Спортивное поле. На одном краю этой пустоши в фургонах со сводчатым верхом жила колония цыган – питманговских цыган, и Гиллон увидел ткачей, сидевших у своих станков за работой.
– Здесь у нас устраивают ярмарки, здесь же рынок, здесь бывает и цирк, и скачки, – сказал Том Драм, – и, как видишь, есть место и для футбола, и для регби, и для крикета.
– И для метания колец. Ничего нет лучше, как после работы в шахте пометать кольца.
Все согласились с тем, что метание колец – самая расчудесная игра.
Гиллону стало ясно, что Спортивное поле как раз и есть та отдушина, которая делает более или менее сносной жизнь в Питманго: здесь простор для детей, здесь молодые люди могут растратить избыток энергии, если таковая у них еще осталась после работы в шахте. Но смотрел он сейчас не на Спортивное поле, а ниже, туда, где за Нижним поселком река Питманго прокладывала себе путь по долине и где под здоровенными вращающимися колесами зияли первые шахтные колодцы. За ними высился террикон шлака – дымящийся отвал, черные склоны которого курились, и дым заволакивал все вокруг своим удушливым дыханием.
– Что это за колеса вертятся там, над этими черными сараями? – спросил Гиллон.
Собеседники его ушам своим не поверили: неужто он не знает?
– Так ведь это ж колеса подъемника, – сказал мистер Драм. – Они поднимают наверх бадьи с углем и опускают людей под землю.
Опускают под землю… В звучании этих слов было что-то зловещее, и у Гиллона слегка защемило сердце.
– Что-то неохота мне спускаться под землю, – сказал Гиллон. – Я моряк, а моряки опускаются под воду, на дно морское, только мертвые.
