Франсиско Голдман - Скажи ее имя
Дорогой дневник,
мамы нет, я одна, так что могу делать что захочу, мама запретила мне выходить, но мне наплевать, я все равно встречусь с тем парнем на мотоцикле, и он действительно очень быстро ездит.
Я еду с ним, и он высаживает меня не там, где нужно, я голодна, поэтому иду в магазин и сую в карман пару шоколадных батончиков, продавец это замечает, я выбегаю из магазина, но он ловит меня за плечо и отбирает шоколад, в следующий раз буду воровать осторожнее.
Затем я пошла на этот жуткий рынок и наткнулась на Луиса, который угостил меня виски, поначалу оно показалось мне крепким, но я привыкла. Около 10:40 я решила идти домой, как раз вовремя, чтобы обмануть маму.
На завтрак были яйца, но есть не хотелось, мне вполне хватило виски. Потом пришлось проводить маму на работу, и пока она думает, что я сижу тут, за одним из многочисленных столов, я спускаюсь вниз к автомату с газировкой. Нахожу автомат и аккуратно, чтобы никто не заметил, шарахаю по нему и вытаскиваю банку. М-м-м, вкусненько. Потом поднимаюсь наверх, а мама так и не знает, что я сегодня делала.
Возможно, Аура подозревала, что мать сует нос в ее дневники, или же эта последняя запись была ее фантазией. Хотя кто знает. К тому времени Аура уже начала тусоваться в Копилько со старшими ребятами, и, по ее собственным словам, некоторые ее проделки не сильно отличались от этой.
Мы с Хуанитой так и не смогли сесть и обговорить раздел имущества Ауры; мы просто не затрагивали эту тему. Я был готов отдать практически все, что ей захотелось бы, и уж точно детские дневники дочери. Мне позвонил кузен Хуаниты и потребовал компьютер Ауры, но я отказал, и не только потому, что его купил я, а потому, что очень многое на его жестком диске принадлежало нам обоим или было частью наших отношений: фотографии, музыка, свадебный сайт, тексты, над которыми мы вместе работали; на нем были сохранено все, что писала Аура. Вместо этого я пошел к мастеру и заплатил за то, чтобы он скопировал на диски все содержимое компьютера, за исключением, по совету юристов, ее электронной почты. Но примерно через месяц после смерти Ауры я получил письмо от адвоката Хуаниты — юриста из университета, одного из коллег Леопольдо: у меня было два дня, чтобы освободить квартиру в Эскандоне, где мы с Аурой жили. Вообще-то письмо предназначалось даже не мне, а одному из моих нью-йоркских друзей, юристу, приезжавшему на нашу свадьбу и присутствовавшему на похоронах. Хуанита и ее поверенный, видимо, полагали, что он мой адвокат, но он, хоть таковым и не являлся, помог мне найти другого в Мексике. Очевидно, у них не было законного права столь стремительно выселить меня, овдовевшего мужа, хотя юридически квартира принадлежала Хуаните, но у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться. Не потому, что я их боялся. Я бежал от необходимости столкнуться со всей мощью их ненависти и обвинений. Я забрал из квартиры все. Должно быть, это удивило Хуаниту. Вероятно, она думала, что я оставлю большую часть вещей Ауры, включая тот старый кофр, в котором она хранила детские дневники, наряду со школьными тетрадями и другим барахлом. С собой в Бруклин я увез и диски с содержимым ее компьютера.
Я оставил в квартире только одну вещь — книгу политических афоризмов Леопольдо, подписанную в дар Ауре. Я положил открытую книгу на пол обложкой вверх и с силой наступил на нее, так, чтобы оставить четкий отпечаток подошвы, а затем закинул ее в гору мусора. Еще я оставил нашу дешевую мебель, включая сосновый обеденный стол с плотницкого базара в Тлялпане, школьные сочинения Ауры и аккуратную стопку старых семейных фотографий; а также конверт с серебряным браслетом, принадлежавшим в детстве Хуаните, с ее именем, выгравированным на маленькой бляшке, и запиской о том, что этот браслет был на Ауре в тот последний день на берегу.
У меня есть дядя, который возненавидит тебя, сообщила мне Аура вскоре после того, как мы начали встречаться. А ты будешь ненавидеть его.
Но я не ненавидел Леопольдо. Он был одним из немногочисленных родственников Ауры, она любила его и, казалось, он тоже любил ее, так что я изо всех сил старался найти с ним общий язык. К тому же он был забавным. Ему нравилось выражаться афоризмами. Наблюдая в ресторане за пожилой парой за соседним столиком, закатившей официантке бурную сцену и отчаянно жестикулирующей, он заметил тем слегка суховатым тоном, которым, должно быть, очаровал шестилетнюю Ауру и ее кузенов, называя их bichitos: старикам стоит выходить на люди, только чтобы быть лапочками.
Но он также был заносчивым и тщеславным человеком, который прекрасно знал, что все вокруг это замечали, а в некоторых случаях, очевидно, даже получал истинное удовольствие, заставляя людей гадать, действительно ли он такой мерзкий или это своего рода извращенный спектакль. Как и его сестру Хуаниту, мать в раннем возрасте отослала сына подальше от себя, в военное училище в Табаско, где умный, чувствительный и замкнутый мальчик натерпелся всякого. Манера держаться навытяжку, старомодная церемонность в общении, человеконенавистничество и враждебность появились в те годы вместе с незаживающей раной в его душе.
Я не до конца понимал, насколько он ненавидит меня, до тех пор пока на похоронах Ауры случайно не поймал его взгляд. Я рыдал в окружении друзей, казалось, я был не способен поприветствовать или обнять кого-то, не разрыдавшись. Повернувшись, я встретился с прямым, переполненным лютой ненависти взглядом Леопольдо. Помню, как тогда подумал: «А это еще что?» Но быстро забыл обо всем, в тот момент мне казалось совершенно нормальным, что все ведут себя неадекватно. Позднее я лучше понял значение этого взгляда. В нем была не только ненависть. Это был взгляд следователя, полный нарастающей подозрительности и логических умозаключений. Он смотрел на меня, как Порфирий Петрович смотрел на Раскольникова.
10
В первую зиму после смерти Ауры я все время следил за тем, чтобы не потерять перчатки, шляпу или шарф. С тех пор как в детском саду на меня возложили ответственность за сохранность моих перчаток, шляпы и шарфа, кажется, не было ни одной зимы, чтобы я что-нибудь не потерял. К слову, Аура была такой же рассеянной, если не хуже. По нашей большой кладовке было раскидано около дюжины непарных перчаток, ее и моих, напоминавших одиноких птиц в заброшенном зоопарке. По меньшей мере один раз за зиму Аура влюблялась в какую-нибудь шапку (зимние головные уборы все еще были для нее экзотикой) и носила ее повсеместно, даже когда на улице было не холодно. Запуская руки под очередную шапку, ведомый намерением покрыть поцелуями ее расцвеченные морозом щеки, я думал: это всего лишь вопрос времени, когда она ее потеряет, — и ни разу не ошибся. Мне вспоминается одно утро, проведенное в попытках восстановить наши похождения накануне: я обзванивал каждый бар и ресторан, в котором мы побывали, зачастую по-испански объясняя утренней бригаде уборщиков или поваров, какую именно шапку Аура могла забыть в их заведении. Куда бы я ни шел в ту первую зиму без Ауры, я все время похлопывал себя по застегнутым на молнию карманам куртки, чтобы убедиться, что перчатки все еще на месте, я продолжал это делать, даже будучи мертвецки пьян. Если я замечал, что молния расстегнута, если перчатка или хотя бы пальчик торчали из кармана, я вскрикивал и подчас проклинал себя вслух с таким остервенением, что люди на улице, в метро или за соседним столиком начинали бросать на меня встревоженные и любопытные взгляды. Я не потеряю эти перчатки, mi amor, обещаю тебе, бормотал я про себя, будто это были ее перчатки и она надеялась, что я их верну. И впервые за все прожитые мною зимы я не потерял ни перчатки, ни шапку. Но я потерял шарф — в одну длинную, январскую, пьяную ночь в Берлине, куда сбежал из Бруклина на все три недели праздников в ту первую зиму без Ауры. Я отказывался покупать новый, несмотря на зверский холод, царивший в этом городе, словно принесенный с бескрайних русских степей, усыпанных телами погибших воинов. Спустя неделю, по возвращении в Бруклин, я начал обматывать шею одним из шарфов Ауры, из черной пашмины с белым узором, расшитым серебряными нитями. Люди говорили: «Какой прекрасный шарф» или «Какой чудесный у вас шарф», а я отвечал: «Это Ауры», и иногда люди, в основном женщины, кивали: «Мне так и показалось», или просто похлопывали меня по плечу. Тот же самый шарф я намотал на шею, когда готовился к следующей зиме без Ауры.
В этот раз я продержался только до середины декабря, пока на выходе из метро не засунул руку в карман и не обнаружил, что перчатки в нем нет. Я зашел в кладовку и нашел старую перчатку с левой руки от какой-то другой пары, но когда в скором времени потерял и ее, то уже не переживал. Но я все еще надеялся не потерять шапку, серую матерчатую летчицкую шапку с ушами из искусственного меха. Аура была со мной, когда я купил ее за десять долларов в Чайнатауне в нашу последнюю зиму.
