Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды
— В мешке сечки, который я купил на днях у Симмонса, полно овса. Давно мне не попадалось такого удачного мешка. Он говорит, что это солома старого Пэдди О’Лафлена. — Отец улыбнулся мне. — Как тебе нравится дома, старина?
— Ох, хорошо, — сказал я.
— Еще бы, — заметил отец. Он стал снимать свои штиблеты, и на лице его появилась гримаса. — Немного погодя я покатаю тебя по двору и покажу щенят Мэг.
— Почему бы тебе не купить еще сечки, пока ее всю не распродали? — предложила мать.
— Я так и думаю сделать. Скажу, чтобы Симмонс оставил ее за мной: овес у Пэдди с коротким стеблем, кустистый.
— Когда мне можно будет снова походить на костылях? — спросил я.
Мать напомнила:
— Алан, доктор сказал, что ты должен ежедневно лежать по часу.
— Нелегкая это будет задача, — проворчал отец, разглядывая подошвы своих штиблет.
— Ничего не поделаешь.
— Это верно. Не забывай, Алан, каждый день ты должен немного лежать. Но и на костылях ты сможешь ходить ежедневно. Я сделаю на ручках мягкую обивку из конского волоса. Ведь сейчас тебе от них больно под мышками?
— Больно.
Держа перед собой штиблету, отец быстро посмотрел на меня: во взгляде его была озабоченность.
— Пододвинь свое кресло к столу, — сказала ему мать.
Она подкатила мою коляску поближе к отцу, выпрямилась и улыбнулась.
— Что ж, — сказала она, — сейчас у нас снова в доме двое мужчин, и мне уже не придется так много работать, как раньше.
Глава 11
После обеда отец повез меня в моей коляске по двору. Когда мы подъехали к клетке Пэта, я с беспокойством подумал, что пол ее нечищен и что надо им заняться; потом я посмотрел на Пэта: старый какаду сидел нахохлившись на жердочке и пощелкивал клювом — я хорошо знал этот звук. Я просунул сквозь сетку палец и почесал его опущенную головку; на пальце осталась белая пыльца от перьев, и я ощутил запах попугая, неизменно напоминавший мне о малиновых крыльях, мелькающих в зарослях. Пэт осторожно захватил мой палец своим крепким клювом, и я почувствовал быстрые упругие прикосновения сухого, словно резинового язычка.
— Эй, Пэт, — сказал он моим голосом.
Королевский попугай в соседней клетке все еще прыгал взад и вперед на своем шестке, но Том — мой опоссум — уже спал. Отец вытащил его из маленького темного ящика; Том открыл свои большие спокойные глаза, посмотрел на меня и снова свернулся калачиком в ладонях отца.
Мы направились к конюшне, откуда доносилось фырканье лошадей — им в ноздри набилась сечка — и громкие удары копыт по неровному каменному полу.
Нашей конюшне было не меньше шестидесяти лет, и казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью своей соломенной крыши. Она наклонилась набок, несмотря на то что была подперта стволами кряжистых эвкалиптов с развилиной наверху, на которых покоились балки крыши. Стены были сделаны из горбылей, изготовленных из спиленных по соседству деревьев, и сквозь щели можно было заглянуть в темное помещение, где пахло конским навозом и пропитанной мочой соломой.
Привязанные веревками к железным кольцам в стене лошади склонялись над кормушками, которые были выдолблены из целых бревен и обтесаны топором.
Рядом с конюшней, под той же тяжелой соломенной кровлей, в которой с гомоном и криком строили гнезда воробьи, находился сарай для хранения корма; грубый дощатый пол был усеян просыпанными зернами и сечкой. В соседнем помещении хранилась сбруя: на деревянных крючках, прибитых к горбылям, висели хомуты, дуги, вожжи, уздечки, седла. На особом колышке висело специальное седло, которым отец пользовался, объезжая лошадей; начищенные воском покрышки потника блестели и сверкали.
На полу у стены, на тесаном бревне, поддерживавшем горбыли, были расставлены банки со смазочным маслом, бутылки со скипидаром, «раствором Соломона» и различными лекарствами для лошадей. Специальные полочки предназначались для щеток и скребниц; рядом с ними на гвоздях висели два кнута.
Все под той же соломенной крышей помещался и каретный сарай, где стояли трехместная бричка и дрожки. Дрожки были приставлены к стене, и длинные, сделанные из орехового дерева оглобли, пропущенные через стрехи, торчали над крышей.
Задняя дверь конюшни вела на конский двор — круглую площадку, огороженную грубо отесанными семифутовыми столбами и брусьями. Ограда была сделана наклонно — с таким расчетом, чтобы брыкающаяся лошадь не могла раздробить о брусья ноги моего отца или ударить его о столб. Перед конским двором рос старый красный эвкалипт. В пору цветения стаи попугайчиков клевали его цветы, порой они висели на ветках головой вниз, а если их вспугивали, начинали кружиться над деревом, оглашая воздух пронзительными криками. У его ствола были свалены сломанные колеса, заржавленные оси, рессоры, негодные хомуты, пострадавшие от непогоды сиденья экипажей. Из порванных подушек торчал серый конский волос. Между могучими корнями валялась целая груда старых заржавленных подков.
В углу двора росло несколько акаций, и земля под ними была густо усыпана конским навозом. Тут в жаркие дни располагались в тени лошади, которых объезжал отец. Они стояли, опустив головы, отставив заднюю ногу, и отгоняли хвостом мух, привлеченных запахом навоза.
Неподалеку от акаций была калитка, выходившая на покрытую грязью дорогу, за которой еще сохранился небольшой участок зарослей, где нашли прибежище несколько кенгуру, упрямо не желавшие отступить в менее населенные места. В тени деревьев укрылось небольшое болотце, где водились черные утки и откуда в тихие ночи доносился крик выпи.
— Водяной сегодня разгулялся, — говорил отец, но меня эти звуки пугали.
Лавка, склад, почта и школа находились примерно в миле от нас — на дороге, где на расчищенных участках расположились богатые молочные фермы миссис Карузерс.
Над поселком возвышался большой холм — гора Туралла. Он густо оброс кустарником и папоротниками, а на вершине его находился старый кратер, в который детвора скатывала большие камни; они катились, подпрыгивая и ломая папоротники, пока где-то далеко внизу не достигали дна.
Мой отец не раз взбирался верхом на Тураллу. Он говорил, что лошади, объезженные на склонах горы, крепче держатся на ногах и стоят на несколько фунтов дороже, чем лошади, объезженные на равнине.
Я поверил этому твердо и непоколебимо. Все, что отец говорил о лошадях, запечатлевалось в моем сознании и становилось такой же неотъемлемой частью моего существа, как мое имя.
Вкатывая мою коляску в конюшню, отец рассказывал мне:
— Сейчас я объезжаю жеребчика, который здорово белки показывает. А уж если лошадь показывает белки, так, значит, любит лягаться, да так, что и у комара, кажется, могла бы глаз выбить. Эта животина принадлежит Брэди. И когда-нибудь она его убьет, помяни мое слово. Стой смирно! — крикнул он лошади, которая рванулась вперед. — Вот погляди только — так и норовит лягнуть. Я уже приучил его к узде, но, вот когда придется запрячь его в линейку, бьюсь об заклад — он себя покажет: будет рвать и метать как бешеный.
Отец отошел от меня и, приблизившись к лошади, стал поглаживать ее по вздрагивающей спине.
— Спокойно, спокойно, старина, — говорил он тихим голосом, и лошадь через минуту уже перестала волноваться и повернула голову, чтобы посмотреть на него. — Когда я буду приучать его к упряжи, надену на него особый ремень, чтобы не брыкался, — продолжал отец. — А что он посмотрел на меня — это ничего не значит.
— Папа, можно будет с тобой поехать, когда ты его запряжешь в бричку? — спросил я.
— Что ж, пожалуй, — произнес он задумчиво, набивая трубку. — Ты мог бы помочь мне, если бы подержал ремень; да, ты очень помог бы мне, но… — тут он пальцем примял табак, — все же лучше мне разок-другой проехаться одному. Далеко я не поеду — это будет простая разминка. Но я хотел бы, чтобы ты посмотрел на него со стороны и, когда я проеду мимо тебя, сказал свое мнение о его пробежке. Это тебе часто придется делать — говорить мне свое мнение о них. У тебя есть чутье на лошадей, право, я не знаю человека, у которого было бы такое хорошее чутье…
— Я буду следить и рассказывать тебе! — воскликнул я, загоревшись желанием помочь отцу. — Буду смотреть на его ноги как проклятый. А потом расскажу тебе, как он шел. Мне все это очень интересно, папа.
— Знаю, — сказал отец, разжигая трубку. — Мне повезло, что у меня такой сын уродился.
— А как я уродился у тебя, папа? — спросил я, чтобы поддержать дружеский разговор.
— Твоя мать немного поносила тебя в себе, а затем ты появился на свет. Она говорит, что ты расцветал у нее под сердцем, как цветок.
— Как котята у Чернушки?
— Да, вроде того.
— Знаешь, мне это как-то неприятно…
— Да… — Он помолчал, посмотрел через дверь конюшни на лес и сказал: — Мне тоже было неприятно, когда я впервые узнал об этом. Но потом я увидел, что это очень хорошо. Посмотри на жеребенка, когда он бежит рядом со своей матерью: он так и льнет к ней, так и прижимается, прямо на бегу. — Отец, словно показывая, как это бывает, прижался к столбу. — Так вот, прежде чем жеребенок родился, мать носила его в себе. А когда он появится на свет, он так и прыгает вокруг нее, словно просится назад. Это все очень хорошо — так мне кажется. Ведь это лучше, чем если бы тебя просто кто-нибудь принес и отдал матери. Если пораскинуть мозгами, то видишь, что все очень хорошо придумано.
