Олег Лукошин - Коммунизм
— Да ладно, они и так обосрались все.
Антону тоже пришлось помочь нам. Мы спустили камеру вниз, выбрались на улицу, запихнули её в фургон «Газели».
— Одна граната всего осталась, — вроде как посетовала Кислая.
— Швыряй, не жалей! — ответил я.
Она вопросительно взглянула на Антона, тот безмолвствовал.
Кислая вернулась в фитнес-центр, отправила всех работников на второй этаж и, бросив в холле гранату, выскочила наружу. Раздался взрыв.
— И у меня последняя кипа! — воскликнула Белоснежка, подбрасывая над головой листовки. — Летите, летите, голуби мира!
— Надо было по компьютерам пострелять, тренажёры попортить, — запоздало высказывал я сожаление.
— Хватит, — буркнул Гарибальди. — Заканчиваем. За нами и так уже гонятся.
— Да вроде нет пока, — возразил Пятачок.
— Не сомневайся, гонятся.
То ли действительно он был в этом уверен, то ли поддерживал нас таким образом в тонусе.
Мы тронулись.
Буквально через пять минут в безлюдном переулке я высадил переодевшуюся Белоснежку — она засеменила меж домов к ближайшей станции метро. Ещё несколько минут спустя — Пятачка и Кислую.
С Антоном мы доехали до гаража, там выгрузили солярий и сумку с оружием. Попрощались — неторопливо, устало, с явным удовлетворением от выполненной работы он поплёлся домой.
Поплутав ещё немного, я припарковал «Газель» у продуктового магазина и, оставив ключ в гнезде, пошёл покупать молоко с хлебом. Мать просила.
До дома добирался на троллейбусе.
Глава седьмая: Это ад, дядя!
Первый раз я убил человека восемь лет назад. Вышло это случайно. На какой-то демонстрации, вполне невинной — много их я в своё время посетил — разухабившиеся мусора принялись метелить демонстрантов. Один особо усердствовал: повалил на асфальт девчонку и от души, с желанием прикладывался к ней дубинкой и сапогами. В драке с него сорвали защитный шлем, а ему было всё нипочём, он даже не отвлёкся — рыжий, криворотый, молотил и молотил по ней, словно желая превратить её в груду кровавого мяса.
У меня был тогда с собой кастет, я даже вроде не собирался использовать его в деле, но при виде такой картины вскипел, нацепил его на кулак и, подскочив к менту сбоку, вмазал ему в лобешник. Тот неожиданно легко и послушно отлетел назад, рухнул спиной на асфальт и врезался затылком в бордюр. Тут же затих и обмяк. Кутерьма продолжалась, ребята отбивались от наседавших ментов, и какое-то время мой крестничек лежал одинокий и обездоленный, никому не нужный. Я заметил, что под головой у него натекла лужица крови.
Потом в новостях сообщили, что в результате противоправных действий распоясавшихся демонстрантов погиб сотрудник ОМОНа. Я знал, что это именно он, мой рыжий, больше там погибать было некому.
Несколько дней после этого я переживал жуткую драму. Испохабленное рабскими установками сознание выдавало тонны испуганного раскаяния. Окровавленный мент снился мне ночами: плачущий, несчастный, я вымаливал у него прощения. Мент скорбно молчал и прощать меня не собирался.
Тут два варианта: либо ты становишься слугой эмоций, либо подчиняешь их себе. Меня спасла одна единственная мысль: я со всей отчётливостью понял, что если бы в той демонстрации погиб я, ни один из них, гадких капиталюг и их слуг, не испытал бы даже и дуновения сожаления. Никогда после этого я не жалел ни об одном убитом мной человеке. Я твёрдо понял, что печалиться о врагах — значит проявлять трусливую слабость, и ничего более. В следующий раз, когда мне представилась возможность лишить врага жизни, а было это на третьей российско-грузинской, куда я попал через год после той демонстрации, я сделал это сознательно и был рад своей ещё зыбкой, но уже вполне основательной твёрдости.
Мир жесток. Чтобы жить в нём и побеждать, надо примириться с окружающей жестокостью и самому стать её частью. Только так можно добиться цели. Только так можно воплотить мечту в реальность.
Человечеству навязали гуманизм как одну из установок покорности. Смирись, и не смей противиться окружающему: мир поделён и продан, тебе отвели жалкую юдоль, паши на власть придержащих и пытайся отыскать в своём униженном состоянии позитив. Подавляющее большинство этим и занимается. Но только не я.
Когда сталкиваются идеи, кровь неизбежна. Захватчики-варвары, разрушившие в этой реальности Советский Союз, привили нашим отцам стыд за своё прошлое. Они щедро прививают его и нам. Они от души смеются над фразой «Железной хваткой загоним человечество в рай!» Но как же ещё слабого, ничтожного человека можно привести к счастью? Абсолютная свобода означает для него только одно: саморазрушение. Именно это мы и видим сейчас: человек разрушается, его уже нет, по сути. Остались только какие-то очертания людей, фантомы. Капитализм — это программа по уничтожению человеческой расы. Вопрос стоит в выживании, только так. Либо человечество сохранит себя, либо окончательно исчезнет. Тот, кто не понимает этого — преступник.
Поэтому величайший грех и непростительная слабость задумываться о жизни презренных врагов, когда на повестке дня такой вселенский вопрос. Во имя человека надо лишить себя всего человеческого. Подчиниться вражеской идее — значит, погибнуть. Надо переступать через смерть. Ты враг, ты препятствие, ты должен исчезнуть. В конечном счёте, это исключительно в твоих интересах.
Когда была открыта параллельная вселенная с существующим в нём Советским Союзом, бороться мне стало гораздо легче. И врагов убивать легче. Потому что я окончательно уяснил то, что и раньше приходило ко мне какими-то непроявленными образами: смерти нет.
Я убеждённый материалист, а это самое сильное, самое верное и самое жизнеутверждающее из учений. Человек после смерти не исчезает, его сущность вечна, он продолжает жить в других плоскостях измерений, в других реальностях и формах. Понятие жизни в них радикально отличается от того, что мы понимаем под жизнью здесь: она может быть недвижима, бестрепетна, её и представить невозможно ограниченным человеческим сознанием. Жизнь в качестве предмета, жизнь в качестве бесформенности, жизнь в плазме и влаге, жизнь в вакууме. Она везде, потому что мироздание, имеющее в собственных запасниках реальность с Советским Союзом, прекрасно, величественно и всеобъемлюще. Оно не даст пропасть никому. И вам, гадкие враги тоже. Счастливого вам существования в изысканном измерении пустоты.
— Ты, гандон штопанный! — вопил в трубку Брынза. — Ты хочешь, чтобы мы тебя под трибунал отдали?
— Шифруйся, придурок! — ничего ещё не понимая, но моментально заведясь от его тона, ответил я. — Нас могут слушать.
— Да похеру мне, кто там нас может слушать! — нарушая все правила безопасности, продолжал он орать. — Это что, лично против меня выпад? Я тебе навстречу не пошёл, и ты решил мне отомстить, да?
— Да о чём базар ваще! — возмутился я. — В чём дело?
— Бля, дурачка не валяй, хитрожопый! Ты не представляешь, что я с тобой сделать могу.
Вот угрозы я не перевариваю. На угрозы, какими бы они ни были, я моментально отвечаю упреждающим ударом.
— Ты охренел, ублюдок! — заорал ему в ответ. — Что ты сделать мне можешь, гнида? Кто ты такой?
Девчонки взирали на меня обеспокоено. Мы стояли посреди улицы, прохожие тоже начинали на меня оглядываться.
— Солярий! — выдал он мне истеричный вопль. — Какого хрена ты солярий спиздил? Скажешь, не знал, что это моего дядьки точка? А?
Так вот оно в чём дело! Оказывается, мы лично по Брынзе нанесли удар. Блин, а это зачётно! Я же так и подумал: меня сам коммунистический ангел туда послал.
— Да откуда мы знали, нэпман долбанный? В первый попавшийся салон ввалились. Не было у нас времени выбирать.
Ужас, по открытой связи приговор себе наговариваю! Вот так большие-пребольшие провалы и происходят. Остаётся надеяться лишь на то, что капиталюгам в лом будет все переговоры по сотовым разбирать. Если это вообще физически возможно. Хотя Костиков утверждает, что возможно: по ключевым словам, по каким-то кодам.
— В Москве тысячи фитнес-центров, а вы именно в наш завалились? И всё случайно… Чё ты мне лепишь тут?
— Я не пойму, что тебе до этого солярия, если он дядин? А, клоун? Насри ты на него и расслабься.
— Это на тебя я насру. Вот тогда расслаблюсь.
— Придурок, ты думаешь, в Политбюро кто-то всерьёз твои предъявы будет рассматривать? Да тебя выкинут на хер из Комитета. Ты, оказывается, агент капиталистический, а не боец.
— Да ни хрена ты не знаешь про Политбюро! — продолжал негодовать, хотя уже и не столь эмоционально Брынза. — Ни хрена!
Но, видимо, мои доводы всё же охладили его. Должно быть, Брынза представил, как он об этом происшествии будет в Политбюро докладывать и наказания для меня требовать, и понял, что не срастается у него мотивация.
