Линдгрен Торгни - Шмелиный мед
— Мне пора идти, — сказала она. — Надо уложить Хадара спать.
Хадар пропадал несколько дней, и он, Улоф, начал было надеяться, что тот больше не вернется.
После того как Минна умерла, он, стало быть, смог отвезти ее в поселок, чтобы Хадар ни о чем не узнал; он отвез ее туда и похоронил в том виде, в каком она была, получилась чуть ли не семейная могила — она и мальчик.
— Ежели ты хоть словечко скажешь Хадару, одним словечком обмолвишься о Минне, ты меня видишь в последний раз!
И она заверила его еще раз:
— Ни за что не скажу.
Значит, ты уехал, — сказала она Хадару. Когда сын — твой и Минны сын умер, летом пятьдесят девятого, ты уехал?
— Я никуда не уезжал, — возразил он. Ежели человек уезжает отсюда, значит, он непредсказуемый.
— Но ты же завел машину и уехал?
Нет, этого он не помнит. Нет, он никуда не уезжал. Насколько он помнит. Такое ему и в голову прийти не могло — уехать.
Уехать отсюда для него все равно что умереть.
Тот, кто уезжает, в конце концов должен вернуться, и это, вероятно, ужаснее всего, намного ужаснее, чем уехать; у того, кто возвращается, нет ничего, кроме разочарования и раскаяния, досады и горя.
— Так говорит Улоф, — сказала она. — И тебя не было много дней.
— Значит, он помнит про меня? — спросил Хадар. — Называет меня по имени?
— Да, — подтвердила она. — Он помнит про тебя. Не забывает тебя ни на минуту.
160
161
Пока я был жив, — сказал Хадар,
я
тоже много чего помнил про себя.
И он заверяет ее, Катарину, что его память все еще не заржавела, он способен, когда пожелает, пробудить ее к жизни. Как, например, сейчас, насчет поспешного отъезда после смерти сына. Когда Улоф позволил сыну умереть. Сейчас, коли она уж заговорила об этом.
Ежели ей хоть чуток интересно, он может отлично припомнить тот день и то, что он и правда в каком-то отношении уехал, в этом отъезде не было ничего величественного или рокового, он просто взял да уехал. Ему это было необходимо. Он вдруг понял, что с этих пор ему больше не с кем будет делить селедку и свинину. Никогда больше никто не переступит порог его дома и не скажет: «У тебя нет кусочка свинины, Хадар?» Или: «Наверняка у тебя осталось для меня полселедки».
Никто с этих пор не будет сидеть напротив него за столом, чистить селедку, намазывать масло на хлеб и причмокивать. А человек создан так, что ему надобно время от времени с кем-нибудь делить трапезу. Соленую свинину и селедку. Поэтому он просто взял и уехал.
Но тут поистине нечего вспоминать. Он смутно представлял себе, что кого-нибудь найдет, что ему кто-нибудь повстречается, не какой-то
особенный человек, а именно кто-нибудь.
Ежели ей так приспичило, он даже может вспомнить все проселки, по которым он ехал, подъемы, когда вода в радиаторе начинала закипать, места, где он ночевал, деревни, через которые он проезжал, не в силах заставить себя нажать на тормоза, круг колбасы и сыр, которые подошли к концу, что и вынудило его в конце концов вернуться домой. Таким образом — коли ей угодно, он и это вспомнит, — он вернулся с пустыми руками. Вот как просто было дело.
Но зачем вызывать в памяти всю эту суету? Коли ей это так уж надобно, он, пожалуйста, вспомнит, но он был бы благодарен, ежели б его память оставили в покое, ежели бы, так
i.
сказать, позволили забыть это, ему бы не хотелось зря изнашивать память.
Я тебя ни к чему не принуждаю,
сказала она.
Пожалуй, он бы добавил — но для этого ему не требуется напрягать память, — что эта непритязательная поездка в тот раз, когда он в каком-то смысле уехал, завершилась совсем недавно, когда он отправился в поселок и привез ее, Катарину, сюда, дабы она в тишине и покое написала свою книгу.
Первое время, давным-давно, пока рак еще не полностью лишил его аппетита, они, конечно же, сидели за столом друг против друга и жевали вместе то да се.
Теперь у нее было сто пятьдесят страниц убористого текста, почти достаточно. По крайней мере начало. Поля испещрены заметками о делении на главы и подглавки, неизбежными вопросительными и восклицательными знаками и тире. Были там и нацарапанные наспех слова типа «лишнее! неясно! поверхностно! глупо!»
— Я совсем не удовлетворена, — сказала она Хадару. — Я никогда не бываю довольной.
Ты ведь сама говоришь, что твои книги никто не читает, — отозвался Хадар. — В таком случае это, наверное, не имеет значения.
Может, все-таки кто-то, — сказала она.
— Мне сегодня приснился этот твой Кристофер. Я видел его со спины. Видел, как он бежал вверх по косогору. И видел, как ты неслась за ним, волосы у тебя стояли дыбом. Я видел, как ты поскальзывалась и спотыкалась и как он убежал от тебя.
— Да, — ответила она, — вот так-то.
— Ты был прав, — сказала она Хадару. Насчет Минны. Она ушла, бросила Улофа, сложила свои нехитрые пожитки в чемодан и уехала
— Да, так я и думал, всегда был в этом уверен. Какая ей была радость от Улофа, он бы замучил ее до смерти.
— Да. А Улоф ничего не знал, — продолжала она. — Как-то утром кровать оказалась пустой, и Минна исчезла. Она ему ни слова не сказала, много лет он не знал, где она и что с ней случилось.
— Да, — отозвался Хадар, — она была умнее нас всех. У нее не было выбора. Что еще оставалось ей делать?
— Она могла бы прийти сюда, К тебе.
— С чего бы это? Со мной ведь будущего не было.
— Но пару лет назад, — сказала она, — он узнал, что с ней, куда она отправилась.
— Чего же мне-то никто ничего не рассказал? — пожаловался Хадар.
Она живет в одном городке на побережье, у нее все хорошо, все устроилось наилучшим образом.
— Я так всегда думал, — сказал Хадар. У Минны наверняка все будет хорошо, думал я.
— Она устроилась экономкой, — продолжала Катарина. — У торговца древесиной. Его фамилия Лундберг.
— Про него, — отметил Хадар, — я слыхал.
— И она родила ему двух сыновей. Они уже взрослые. Один — адвокат и живет в Стокгольме.
— И все это тебе рассказал Улоф?
— Да, так сказал Улоф.
— Адвокат, — проговорил Хадар. — В Стокгольме. Да, время бежит так быстро, что нам этого не понять.
— А Улоф ничего не знал, — продолжала она.
— Как-то утром кровать оказалась пустой, и Минна исчезла. Она ему ни слова не сказала, много лет он не знал, где она и что с ней случилось.
— Да.
— И врачи вылечили Минну, продолжила она, — нашли лекарство, вернувшее ей все краски, какие только может пожелать человек, теперь волосы и брови у нее каштановые, а летом она загорелая и в веснушках. Выглядит как обычная женщина.
— Как кто угодно?
— Да, как кто угодно.
— В таком случае, — сказал Хадар, — в таком случае она мне все равно была бы не нужна.
Гладкая кожа на шее и подбородках Улофа начала сморщиваться, наверное, он похудел. Поднимать его и вытирать пот на спине было уже не так тяжело. Он сам сказал:
— Либо я чахну, либо скоро побегу на луг Старрмюрэнгет выкапывать шмелиные медки.
Это случилось в тот день, когда плотные, свинцовые тучи накрыли дальние гряды гор, заслонив солнце, по-настоящему в тот день так и не развиднелось.
Поставив перед ним все, что могло ему потребоваться ночью, она присела на стул возле двери.
— Вот Хадар и умер, — сказала она.
Тогда он развел руки, сложенные на груди, и поднес их к лицу, закрыл щеки и глаза, но оставил свободным рот.
— Что ты сказала?
— Хадар умер, — сказала она.
И повторила:
— Вот Хадар и умер.
Он переспросил еще раз, но она не ответила. Он несколько раз глубоко вздохнул, при этих долгих и глубоких выдохах из груди и глотки вырывался свистящий, писклявый звук.
— Тяжко ему было? — спросил он.
— Да, — ответила она, — очень. Никогда еще не видела, чтобы человек так мучился. Он двое суток стонал и плакал и метался из стороны в сторону. Под конец я его просто не узнала.
Через какое-то время Улоф заговорил о том, что наконец-то произошло: он теперь победитель, пусть и лежачий, Господь в конце концов все же вмешался и расставил все по своим местам.
Никто не будет жалеть, что Хадар умер, это прямо-таки справедливо и заслуженно, что он мертв, никто по нему скучать не станет. Да, даже при жизни по нему никто не скучал, напротив, там, куда он попадал, он всегда оказывался лишним, да, и не только лишним, но и приносящим погибель.
В глубине души он, Улоф, всегда был уверен, что дело кончится таким образом.
Правда, иногда его одолевали сомнения, но вера дала ему силы выстоять. Отныне никто не посмеет сказать, что он не был стойким, что он не был сильнее и лучше. Это просто-напросто благословение. Больше ничего. И кара. Кара и благословение.
Для него, Улофа, это непостижимый успех, его величайший успех в жизни. Единственное, что ему хотелось бы, чтоб было с кем разделить удовлетворение и радость — с родителями ли, с Минной или мальчиком, да с кем угодно.
