Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
Есть только две вещи, в которых невозможно ошибиться: когда любишь ты и когда любят тебя.
Анна Николаевна приняла меня в семью по-домашнему, просто, как это бывает в русских и грузинских семьях, и, конечно, мне ни разу не пришлось услышать двусмысленной (недвусмысленной) шутки в адрес наших с Ниной отношений. Утром Анна Николаевна предупредительно оставляла для меня Нинин воротничок, который я гладил перед школой, хотя спокойно могла сделать это вечером сама. Однажды летом, как члена семьи, меня взяли в Коктебель, и я совсем не по-братски огорчился, когда Нина надела закрытый купальник, весь в осенних серебристых и фиолетовых цветочках. По моему мнению, такой купальник больше подходил стареющим тридцатилетним женщинам.
Отношения с Ниной второй случай в жизни, после совместного с бабушкой колдовства над царским вареньем, когда мне не мешал мой темперамент: я переживал любовное погружение в процесс, был вдохновенно внимателен к мелочам, при этом всё вокруг продолжал видеть боковым зрением, и это не мешало, не раздражало, а дружно помогало мне. Милиционер однажды с наигранной укоризной поднял палец в перчатке, когда мы шли с Ниной на красный свет и она пела мне только что выученную на уроке французскую песенку: «Мельник, ты спишь, твоя мельница вертится слишком быстро». У меня была отличная фонетическая память, и мы часто напевали потом вместе: «Мёнье тю дор мо мулен ва тре вите». Добрый милиционер — персонаж советского киномифа, но мы и пребывали тогда с Ниной в мире сказочном.
Так длилось три с лишним года. Потом Нининого отца, военного, перебросили с повышением служить на Дальний Восток. Мы расставались как в старинных романах: плакали, клялись в любви словами, которые произносили впервые, представляли, как скоро снова встретимся — здесь или там, неважно. Растроган был даже полковник, и мы с ним выпили по рюмке отдельно, красноречиво посмотрев в глаза друг другу.
Нина к тому времени подросла, для гимнастики она стала, пожалуй, слишком плотненькой, говорила, что займется шахматами, успехи были очевидны уже не для меня одного, третье место на городской олимпиаде. Прощаясь, она незаметно сунула мне в ладонь нефритовую фигурку коня из отцовской коллекции и сиреневую ленточку, которую я когда-то вплетал ей в косы. Она была умненькой, тем самым, намекала, что и в шахматах будет не комплект, и ленточка без меня останется непарной, значит, встретиться нам непременно.
В письмах молчаливая Нина оказалась прелестно болтливой и, несмотря на почти безупречную грамотность, которой мы добивались на совместных уроках, делала ошибки в самых неожиданных словах. Я подшучивал над ней, она в той же манере отвечала: «Не могу я круглый и пузатый “apex” писать через “о”».
Достойного шахматного клуба на новом месте Нина не нашла, зато увлеклась серфингом, стала рисовать. Почти в каждое письмо был вложен написанный тушью шарж на очередного нового знакомого и экзотические пейзажи: медведь, кормящийся в муравейнике (приписано: «По рассказу одного зверовода»), сивучи на отмели, образовавшие стадо с нерпой акибой. И снова приписка: «В теплые дни крики сивучей слышны за километр». Рисунки были превосходные, Нинин талант проявлялся во всем.
Экзотика Дальнего Востока сильно подействовала на нее, и я не удивлялся, что каждое письмо Нина начинала с какой-нибудь истории. О том, например, что море по осени выбросило на мель тысячи мелких осьминогов, и они, дурни, разбегаются под защиту прибрежных камней, которые обнажаются во время отлива. После шторма мужики в резиновых сапогах выволакивают их крючьями, а то и просто ловят руками в зарослях морской травы.
Мне в подарок уже были приготовлены засушенные морские коньки, звезды и ежи, а также огромный королевский краб.
Встреча, однако, то и дело откладывалась, на такое путешествие не хватило бы и моей стипендии за год. Мечта становилась мечтой в самом пошлом смысле, превращалась в элегическую, страдающую астмой душевность, ее можно было уже перекладывать для гитары. Экзотики в письмах становилось все меньше, Нина жаловалась на скуку и отсутствие событий, переписка стала угасать.
Я пытался перекинуть мостик воспоминаний, напоминал случаи из нашей прежней жизни, Нина отвечала с явной неохотой. Это было и понятно, она стала взрослой девушкой, хорошо еще, что я не мог вспомнить, как мыл ее голенькой в ванной.
Овальность лица на фотографии подчеркивалась короткой стрижкой, пополневший и от этого ставший чуть уже рот, и огромные, как и при первой встрече, взрослые глаза, в которых, однако, читался некий вызов или вопрос. Их выражение было не то что чужим, но не до конца знакомым, образовавшимся без моего пригляда. И все же это было именно то лицо, которое я транслировал своим воображением в будущее, как будто природа лепила его не только по собственному, но и по моему плану. Это была та Нина, которую я любил, и теперь, пожалуй, еще больше, чем прежде.
Я написал ей об этом и о том, что фотография ее стоит у меня на столе. Чтобы не показаться смешным, исповедь была смягчена легким юмором. Моя Галатея откликнулась только на второе.
Три летних письма остались без ответа. В них я бодро рассказывал, что разгружаю вагоны, подружился с люмпенами, торсом могу померяться со Шварценеггером и в конце августа с карманами, набитыми деньгами, приеду к ней.
Наконец пришла весточка от Анны Николаевны. Она писала, что Нина уже два месяца как вернулась в наш город и поступила на факультет дизайна в Мухинское. Из письма, которое получили только вчера, они с отцом узнали, что дочь их вышла замуж за мальчика, с которым ездила поступать. Для них это было полной неожиданностью. «Мы с отцом в отчаянии, — писала Анна Николаевна, — такая легкомысленность не в наших традициях. Но ты же знаешь нынешнюю молодежь. Свобода действует как угар, и мы виним себя, что отпустили ее одну. Странно и неблагородно с ее стороны, что она тебе даже не позвонила. Будь ты рядом, этого бы несчастья не случилось, я уверена. Маленькая засранка! Как она, бедная, выдержит всё это? Костенька, будь добр, найди Нину. Наверняка ютятся где-нибудь в общежитии. Мы с отцом часто тебя вспоминаем. Как мама?»
Я не успел выполнить просьбу Анны Николаевны. С Ниной мы встретились спустя два дня, на Фонтанке, случайно. Она была в короткой клетчатой юбке и совсем короткой, под грудь, красной гуцульской безрукавке поверх блузки с воздушными рукавами. Ноги ее бутылочным изгибом спускались к тонким щиколоткам, обтянутым белыми носочками, как это принято у маленьких девочек, а не у взрослых студенток. В первый миг мне показалось, что Нина специально натянула эти носочки, чтобы подразнить меня.
Тут наши глаза встретились, моя Галатея вырвала руку из руки рыжего парня, побежала мне навстречу, повисла на шее и долго терлась о лицо загорелой матовой щекой, что-то нашептывая. Потом так же легко она отпрянула и стала смотреть на меня, словно отыскивая сквозь изменения лица ходы в прошлое. На глазах Нины выступили слезы, взгляд плавился, ему шло слово «горе», но сама Нина улыбалась. Плечи ее, как и в детстве, были острыми и широкими. Они несколько раз взлетели, едва не задев уши, длинные руки сами собой разошлись в стороны и упали на бедра. Это была ужимка школьницы, шалость которой случайно обернулась чьим-то увечьем, но внутри нее всё еще жило этой шалостью, а сопутствующая ей непоправимость вызывала сожаление и досаду. Наконец она качнулась, словно одолев мучившую ее неопределенность, в которой молодой организм не может пребывать дольше нескольких секунд, снова приникла ко мне, поцеловала в губы и бросилась бежать через дорогу, в сторону и от меня, и от своего молодого мужа.
Это всё. Случай исполнил свою работу и больше ни разу не выбрал нас с Ниной из толпы прохожих. Болтушкой Нина не стала. До сих пор я так и не знаю, как звучит ее повзрослевший голос.
Нина — вот еще одно стеклышко, которое никуда и ни к чему не пристроить. Поэтому оно и блуждает, теряется и надолго пропадает, чтобы вынырнуть в сознании в самое неподходящее время. В сознании, конечно, потому что, говорю же, никогда больше не свела нас с ней ни судьба, ни бестолковая улица, ни театральное фойе или одна из светских тусовок, на которых встречаются даже те, кто в другой жизни не признали бы друг друга. Нина полностью ушла в мое воображение, как отец, как уходят мертвецы и видения, иначе говоря, те, кто исчезает. Она исчезла.
Именно эта ее нематериальность сподобила меня однажды на глупость, другого оправдания которой я не вижу и которая в следующую мою жизнь внесла нервность, подозрения и беспричинную тревогу.
Лера
Наша встреча с Лерой, моей будущей женой, была похожа на встречу двух дождей или двух ветров, которым не надо подыскивать темы для разговора.
Вообще говоря, природа действует по умолчанию, и это мгновенье довербальной встречи передать никому еще толком не удалось. Разве что описать. Как выяснилось, у нас обоих было ощущение, что только мы в этом троллейбусе едем с праздника, причем не вообще с какого-то там праздника, а с одного и того же, то есть в некотором роде родственники в толпе и нам просто необходимо обменяться впечатлениями.
