Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Но подобно тому как наступает момент, когда самое буйное пламя съеживается, клонится вниз, чадит, мигает, а затем и вовсе гаснет, — так самый отъявленный болтун со временем чувствует все более сильную резь в глотке, его глаза, слишком долго не отрывавшиеся от глаз собеседника, в которых они тщились поддерживать блеск любопытства, внезапно мутнеют, он толком не знает, что ему говорить дальше и как говорить, он жаждет благодатной передышки, — и вот тогда в нем совершается нечто, чего он не мог предвидеть и на что его партнер давно перестал уповать. Он ловит себя на том, что втайне призывает к себе молчание, — молчание, которое его и ужасает, и влечет, как бывает всегда, когда приближаешься к чему-то притягательному и опасному, прельстительному и ужасающему, молчание, перед чьими строгими законами он не хотел склонить голову, всю жизнь люто их ненавидя, хотя и оставаясь связанным с ними какой-то гложущей тоской, — призывает вопреки тому, что ему по-прежнему мешают сделать первый шаг не до конца исчезнувшая гордость или благоговейный страх (и тут собеседник с радостным облегчением замечает в мучителе признаки усталости, предвещающие и его собственное скорое освобождение). Но может ли болтун, знающий о своем малодушии, надеяться, что надолго и с охотой задержится в этой мрачной пустынной стране, нелюбезной его сердцу? Он чем-то напоминает человека, убежденного, что им было сделано все для отвращения удара судьбы, но вынужденного признать: партия все-таки проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно, — а принимая во внимание условия, в которых она завершается, ему не приходится гордиться даже тем, что он ее сыграл.

Итак, я умолкаю. Умолкаю, потому что меня опустошило столь долгое говорение: эти слова, слова, все эти мертвенные слова, которые, отзвучав, теряют, похоже, всякий смысл. Интересно, остался ли рядом хоть один человек? Какое-то время назад я почувствовал, что все мои слушатели, разочаровавшись и недоуменно пожимая плечами, давно разошлись и я продолжаю этот смешной и никчемный монолог в полном одиночестве, — но я в своей ребячливости утешаюсь мыслью о том, что сумел отыграться: ведь они навеки останутся в неведении, лгал ли я и тогда, когда утверждал, что лгу. Что я могу добавить? Я оказался не на высоте собственного порока; впрочем, я никогда и не хвастал, что мне такое по плечу. Но в общем и целом я добился того, чего хотел. Отвел душу, и не надо говорить мне, что мои труды пропали даром. А теперь я устал. Чего вы еще ждете? Сказано же: я больше никого не задерживаю!

ДЕТСКАЯ КОМНАТА

Звездные часы одного певца

Я, присутствовавший лишь на двух из тех двадцати спектаклей, когда его голос был самым прекрасным голосом нашего столетия, не берусь объяснить здесь чудо, позволившее безвестному музыканту внезапно, пусть и на краткое время, стать обладателем поразительно широкого певческого диапазона, благодаря чему он получил возможность заниматься небывалой вокальной акробатикой: с легкостью перелетать через гигантские интервалы, брать и наверху, и внизу труднейшие ноты и, в зависимости от требований роли, с равным успехом исполнять партии баса, баритона и лирического тенора. Все это, говорили тогда, выглядит так, будто гортань нашего певца претерпела органическое перерождение — вероятно, на клеточном уровне, — придавшее ей необычайную эластичность, которая и сохранялась вплоть до конечной фазы заболевания. Гипотеза крайне фантастическая, хотя ее подтвердил в беседе со мной сам больной, — но даже если согласиться, что этот странный случай находит таким образом чисто физиологическое объяснение, все равно без ответа остается целый ряд вопросов, и в первую очередь следующий: почему этот певец сумел предложить столь глубокие и правдивые интерпретации партий Дон Жуана, Отелло и Каспара, что затмил всех своих предшественников, бесконечно более опытных и давно признанных публикой? Должны ли мы думать, что иная болезнь не просто поражает организм, но, воздействуя на прежде аморфную натуру подобно удару тока, захватывает все сферы восприимчивости и может пробудить в посредственном артисте почти сверхчеловеческие способности?

Впрочем, я не собираюсь давать обзор теорий, ставивших целью так или иначе разгадать загадку его непродолжительной оперной карьеры, — все они плохи уже тем, что бесконечно далеки от величественной и таинственной сути происшедшего, и хотя их авторы оказались не в силах объяснить удивительные свойства этого голоса даже с технической точки зрения, еще больше можно осудить их за то, что ради изучения природного явления они пожертвовали фигурой самого артиста, с которым мне, напротив, посчастливилось сблизиться в один из важнейших моментов его личной жизни. Но сначала, чтобы сделать дальнейшее изложение более понятным, нужно в нескольких словах напомнить подробности его головокружительного восхождения к славе.

Фредерик Мольери, сын француженки и итальянца (его отец торговал вином в Болонье), рано обнаруживает живое пристрастие к театру, куда часто ходит без ведома родителей; они же, с основанием или без основания, постоянно журят его за нерадивость и легкомыслие. Как случается иногда с талантливыми, но лишенными твердого руководства и нерешительными от природы детьми, он ничего не делает для развития своих дарований и то ли по недостатку храбрости, то ли по беспечности даже не пытается завязать отношения с актерами, которым аплодирует каждый вечер, ибо во всем полагается на везение, а собственные усилия не ставит ни во что, — фатализм, делающий понятным многое из того, что с ним случилось позже, равно как и его полное равнодушие к неудачам. По просьбе родителей, бесхитростно пытающихся отвратить сына от увлечения, мешавшего, как они считали, занятиям в школе, дядя Фредерика, скрипичный мастер, дает ему первые уроки игры на скрипке и на гобое. Через два года юношу принимают в местный оркестр, где, в зависимости от концертной программы, он поочередно играет то на одном, то на другом инструменте, отдавая явное предпочтение последнему, который вскоре осваивает самым блестящим образом.

Излишне прослеживать здесь все этапы его карьеры оркестранта: он мог бы ею только гордиться, но почему-то умышленно прятался в тени. Никогда он не дает согласия выступить перед публикой иначе как среди таких же безымянных музыкантов, неоднократно и с весьма показательным упрямством отказывается играть соло или даже в небольшом ансамбле, где ему до какой-то степени принадлежало бы первенство, — и это нежелание выделяться делает достаточно правдоподобной, если не доказанной, гипотезу, согласно которой Мольери, направляемый чем-то вроде тайного предчувствия, сберегал себя для того дня, когда благодаря нежданному случаю смог предстать перед потрясенными слушателями во всем блеске другого своего дарования, ранее не известного никому, за исключением единственного человека, игравшего во всей этой истории, как мы увидим, немаловажную роль.

Спустя несколько лет мы встречаем его во Франкфурте: он уже зачислен в один из наиболее знаменитых филармонических оркестров Европы и в ближайшее время должен совершить свой замечательный подвиг. Далее все происходит примерно так, как в плохих киносценариях. Гастрольная афиша труппы, с которой он отправился в поездку, включала, наряду с серией концертов, чередующиеся представления «Дон Жуана» и «Волшебной флейты». Здесь нужно упомянуть, что Мольери попросил у дирекции разрешения присутствовать на сцене в числе тех музыкантов, которые, как «настоящие актеры», то есть в гриме, костюмах и париках, должны увеселять гостей на празднике у Дон Жуана в конце первого акта, — и получил согласие. Заметим также, что прежде он никогда не обращался с просьбами подобного рода.

Незадолго до начала увертюры обнаруживается, что исполнителя главной партии нет на месте; кто-то отправляется его разыскивать и вскоре приводит — к великому облегчению импресарио, не имевшего в запасе дублера. В общей суматохе, всегда творящейся перед поднятием занавеса, никто не обратил внимания на странную походку и беспорядок в одежде артиста, которого не слишком церемонно затолкали в гримерную. Никому не бросились в глаза и подозрительные синяки на его бледном, мертвенном лице, тут же искусно закамуфлированные слоем пудры и румян. И вплоть до конца первого акта зрители видели на сцене обычного Дон Жуана — веселого соблазнителя, дышащего искрометной страстью. Важно напомнить: по мнению всех присутствовавших на этом незабываемом спектакле, венский певец тогда превзошел самого себя и чистотой пения, и силой актерской игры. Тем не менее некоторые зрители — наверно, чтобы выместить раздражение, ведь чуть позже в этот день их надули, да еще так унизительно, — корили его за то, что он с чрезмерным, даже, можно сказать, тягостным правдоподобием изображал человека, которому отуманили голову вино и чувственные наслаждения, и что он извратил смысл драмы, всячески акцентируя исступление своего героя — конечно, безбожника и распутника, но все же гордого дворянина, не способного настолько забываться и в минуту разгула. Дирижер со смехом пожаловался, что ему пришлось гнать оркестр во весь опор, еле поспевая за певцом, отдавшимся своему порыву и как будто впавшим в транс, — особенно в последних сценах, когда тот совсем перестал следить за его указаниями и, утратив ощущение реальности, старался сбросить с себя путы своей роли.