Фернандо Аррабаль - Красная мадонна

В одном из писем Абеляру Бенжамен посмел утверждать, что я стою препятствием на пути к твоему благополучию. Он якобы хотел тебе помочь, тогда как на самом деле оскорблял тебя и даже называл узницей, а меня — чуть ли не твоей тюремщицей. Я много сделала ради него в свое время, зная даже, что никогда не дождусь ни малейшего знака благодарности с его стороны. Где ему было при его спеси постичь со скромностью и логикой ту выгоду, которую извлекала ты. Столь далекую от его выгоды!

Бенжамен не давал нам покоя и этим указывал, сам того не сознавая, на свои дурные намерения. В двадцать семь лет он выдавал свою незрелость этой извращенной прихотью, желая непременно вступить в сношения с тобой. С большим шумом собрал он вокруг себя сонм иностранных светил, намереваясь вторгнуться в наш особняк и разрушить все, что мы создали. Он неспособен был осознать, что им движут ревность и суетность. Он так завидовал тебе! И недаром. Ведь сам он только и мог, что упиваться льстивым шушуканьем да дутой популярностью.

Какие заостренные буквы выводила ты в тайном дневнике! Ты разрывала ими нить твоих фраз — бессвязных, колючих, словно игольное острие, и полных нелепостей. Как не похож был этот почерк на твой обычный, летящий, четкий и ровный! От этих беспорядочных каракулей, которые наматывали нить твоих циничных суждений, у меня сжималось сердце. Кто писал эти мерзости — не ты, нет, невозможно, то был твой незримый двойник, притаившийся в самом постыдном уголке твоего существа.

«Труд от меня еще дальше, чем ноготь от глаза. — Мне наср… на разум, это все г…».

Семь раз повторила ты это ужасное слово — «г…».

Ни разу я не видела своими глазами, как ты тайком писала «Преисподнюю». Да и не пыталась тебя застичь.

«Я дам волю хаосу всех чувств за гранью разума. Когда придет время мне полюбить, я воспылаю безумной страстью к презреннейшему скоту. — Мой долг — обожать все, что есть на свете самого гнусного».

Какой слабой и беззащитной ты виделась мне, несмотря на твой незаурядный ум и лучезарную благость! Твой сиамский близнец выдыхал-нашептывал тебе эти слова, и как знать, возможно, этому мятежному двойнику, которого ты пригрела в сокровенных глубинах себя самой, суждено было отмереть, лишь испустив последний зловонный выдох.

«Я всегда буду строптивицей и маргиналкой. — Мне наср… на Природу и все ее творения».

Эти грубые, грязные слова ошеломляли меня своею оглушительной яростью. Ты никогда их не произносила — и вдруг они грянули со страниц твоего тайного дневника подобно пушечному выстрелу. Не Шевалье ли, думалось мне, научил им тебя из чистого озорства, не сознавая, на каком бурлящем вареве так пронзительно лопались эти пузыри?

Со мной ты всегда изъяснялась в выражениях верных, точных и простых. С твоей пылкой и отточенной речью ты облекала мысли в слова ясно, лаконично, исчерпывающе. Ты так высоко чтила и превозносила истину, что твое счастье никогда не прельстилось бы ложной славой.

Однажды утром нас всех разбудил низкий, нестройный звук автомобильного гудка. Этот пронзительный стон возвестил о возвращении Шевалье, тяжело раненного. Абеляр попросил санитаров уложить его на кровать в его комнате на третьем этаже. Сам же он перебрался на первый.

Как категорично неопределенны были с первого дня врачи и медперсонал и как нас это удручало! Шевалье лежал пластом, все его кости были переломаны, перебиты, раздроблены, смещены, на нем живого места не было от ран. Но больше с первого дня мучил его чудовищной силы удар, нанесенный в колено. Нога распухла и болела так, что он не мог шевельнуться. Сущей пыткой для него было отправлять естественные надобности.

Абеляр взял на себя все заботы и развил такую кипучую деятельность, что мы только диву давались. Без видимых усилий и усталости бегал он вверх и вниз по лестнице, на которой раньше выбивался из сил. Как он переменился! Он оживленно толковал врачам:

«Не трудитесь искать виновных, я уверен, что это он затеял драку и сам нарвался».

Говорил он громко, зная, что друг слышит его. Шевалье скрипнул зубами от злости и закрыл глаза, без слов подтверждая обвинение.

Каждое утро, с тех пор как Шевалье стал прикован ранами и болью к постели, Абеляр принимал солнечные ванны и блаженствовал, вытянув ноги. Ел он больше, чем когда-либо, и с таким аппетитом, что очень скоро окреп.

Когда на раны Шевалье были наложены швы, врачи с головы до ног заковали его в гипс. Он очень страдал, но не жаловался. Сломанные кости постепенно срастались, а раны затягивались, но опухоль на колене воспалилась и не опадала, отдаваясь острой болью во всем его истерзанном теле, словно только эта мука могла остаться памятью о нем на земле после того, как развеют его прах.

Мне приснился Абеляр, он жил с женщиной, воплощавшей золотой век в невинности Сада Наслаждений. Ее лицо было мне знакомо, и все же я так и не смогла его узнать!

Всего десять дней оставалось до твоего шестнадцатилетия, когда я получила первое анонимное письмо, такое оскорбительное! А вскоре угрозы стали приходить ежедневно, и все без подписи. Восхищение проторило извилистую дорожку к прихоти — с тобой желали познакомиться, — а кончилось тем, что оно же проложило путь к необъяснимой ненависти.

Поскольку в опасности была твоя жизнь, я купила револьвер, чтобы защитить тебя.

В силу всего этого и с целью успокоить страсти, мы наконец согласились представить тебя Профессорскому Совету Университета. Тебя подвергли экзаменам профессора, погрязшие в трясине своих критериев, нечистых и мерзких! Как обидно мне было за них! В умственном развитии они чрезвычайно отстали от тебя. Тебе присудили прорву титулов, степеней и дипломов — на следующий же день мы с тобой сожгли их, чтобы не осталось никаких следов, никаких стигматов от этой буффонады, во время которой ты привела в восхищение весь Университет.

Профессор философии предложил тебе целый ряд вопросов, столь же оскорбительных, сколь и плоских, столь же бестактных, сколь и пустых. Но ты неизменно отвечала на них с присущей тебе сдержанностью. Под тем предлогом, что он будто бы хотел знать твое мнение о трудах Хэвлока Эллиса, профессор по-хамски спрашивал тебя о проституции, плотском соитии и венерических болезнях!

Этот профессор Эллис как раз тогда прислал нам бесконечно длинное письмо, целую кипу бумаги. Он представился тебе сторонником евгеники, поддерживающим научные разработки в этой области. С какой бесцеремонностью наставлял он тебя, словно сам не понимал, что его советы были на поверку бесполезны и бесплодны. В Лиге сексуальной реформы возмутились, узнав, что мы не ответили ему; они заявили, что виновата в этом я, так как никогда не оставляю тебя одну и по этой причине ты соглашаешься со мной во всем. Как бы им хотелось, чтобы мы с тобой разошлись во мнениях и отдалились друг от друга!

Мне снилось, что к тебе обращалось Провидение в образе двуликой богини. Спереди у нее было чистое лицо юной девушки, сзади — лицо старухи, величественное и суровое. Ты набросила ей на плечи мантию философа и растоптала змею, которая извивалась у твоих ног.

День за днем Шевалье цепенел, мало-помалу утрачивая все, что казалось прежде его силой. Опухоль на колене и муки совести парализовали его, в то время как Абеляр, словно по волшебству, выздоравливал. Сколь сокровенными и поучительными были причины, объяснявшие его исцеление!

До своего последнего бегства Шевалье, пребывая в эйфории, тщился достичь всех вершин, и рука об руку с его желанием возвыситься шла невозможность в чем-либо проявить величие. Он суетился сверх меры, и потому интрижки его безжизненно увядали.

«Вы знаете, в каком состоянии Шевалье. Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь ему перенести эти муки».

С какой нежностью, с каким сердечным сочувствием взирала я на Шевалье, когда Абеляр в первый раз вывез его на каталке в сад. Как пострадало его лицо в этом кровавом и трагическом побоище! Его тело выглядело бесформенной массой, куском живого мяса. Эта жестокая схватка оставила его один на один с неумолимой судьбой. Он вынырнул из глубин тьмы и смуты, в которых жил до этих пор. Точно неживое существо, лежал он дни напролет, неподвижный и разочарованный. Как напоминал он мне моего любимого отца, когда тот медленно умирал, на все махнув рукой, предавшись отчаянию и оставив любопытство, после того как от него навсегда ушел Бенжамен.

Абеляр же обрел небывалую энергию, словно катастрофа, случившаяся с его другом, была лишь вехой на последнем этапе, отметившей завершение цикла. Это вещественное изменение погребло и развеяло пеплом кусок его прошлого — так мор и голод или природные катаклизмы оказывают влияние на Историю. Но ты — ты молча взирала на двух друзей, словно ничего не ведала о боли! И все же какой дивный свет сострадания исходил от тебя!