ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ - ЧТИВО
Зазвонил телефон, ни чуточки меня не напугав.
– Слушаю, – деловито сказал я в трубку. И, после недолгого молчания, услышал:
– Можно к тебе зайти?
Я видел перед собой кушетку и островок ненатертого пола.
– Знаешь, мне дома как-то не по себе. Может, пока еще не стоит.
Она немного подумала.
– Тогда приходи ко мне. Хочешь?
– Хочу, – сказал я, и сердце опять забилось.
– Тогда я жду, – шепнула она.
Знала бы она, что сегодня целый день мне сопутствует, что постоянно заслоняет мою несуразную действительность, выплывает, как утопленница, из неподвижных пейзажей квартиры, улиц, города.
Пойду пешком, подумал я. И так и сделал. Движение – мой наркотик. На ходу легче справляться с неприятностями, неожиданными ударами и дурными предчувствиями. Я довольно холодный человек. И много лет этого стеснялся.
Прикидывался им1гульсивным живчиком, сангвиником, сентиментальным романтиком. Сердце у меня ледяное: головокружительные приключения и ошеломительные успехи я переживаю в уме. Мне достаточно двух квадратных метров полянки либо случайного матраса, чтобы совершить далекое путешествие или окунуться в скоропалительный роман. Я похож на электрическую батарейку. Сверху холодная жесть, а внутри готовая разрядиться кипучая химическая субстанция.
Неподалеку от моего дома на огороженном скверике с акацией посередине какой-то монгол разложил на куске полиэтилена дамские трусики. Женщины и даже мужчины деловито рылись в куче бесстыдно выставленного напоказ товара. А на Новом Святе молодая цыганка пристала к бизнесмену нового поколения и, молниеносно тасуя карты, чтобы отвлечь внимание, одновременно обшаривала его карманы и черный кейс, гордый символ новой профессии.
Мы бежим вперед. Шесть миллиардов людей мчатся, не останавливаясь и не глядя по сторонам. И я вместе с ними. Почему именно со мной случилась эта угнетающая своей двусмысленностью история, которая неведомо чем закончится.
Какая она сегодня будет. Какой преподнесет сюрприз. Я хочу к ней – и боюсь. Да, немалую приходится платить цену.
Я постучался в дверь. Она мгновенно открыла – совершенно другая. В облегающих джинсах и рабочей блузе, волосы стянуты банданой. Меня кольнуло неприятное чувство, наивное и смешное разочарование: почему она не в халатике или старомодном пеньюаре. Смотрит на меня, как любезная квартиросъемщица на управдома.
– Я подумала, ты сидишь дома один и скучаешь.
– Да, я был в городе, а потом вернулся. Мы вошли в комнату, вернее, в неправильной формы чертог со множеством темных закоулков. Не дожидаясь приглашения, я сел на табурет, довольно шаткий и неудобный.
– Ты голодный?
– Нет. Спасибо.
– Тогда, может быть, выпьешь чаю?
– Чаю, пожалуй, выпью.
Она скрылась в недрах мастерской, похожей на штольню. Я было поднялся с табурета, чтобы рассмотреть фотографии, пришпиленные к стене из древесно-волокнистых плит, но передумал. Я и этих фотографий боялся.
Издалека с тесных улочек доносились усиленные эхом голоса прохожих или туристов.
Она принесла чай. Мы пили его, поглядывая друг на друга.
– Ты легко одет, – сказала она.
– Потеплело.
Я поставил стакан на пол, сел рядом с ней на тахту. Смотрел на нее, а она притворялась, что не замечает моего пристального взгляда. Я все время открывал в этой женщине новые прелестные черты: в ее облике постоянно что-то менялось. Сейчас передо мной была студентка Академии изящных искусств, принимающая у себя доцента. Может быть, это последний визит, подумал я.
И внезапно обнял ее одной рукой.
– Погоди, чай разольешь,– тихо сказала она.
Тогда я отобрал у нее стакан и поставил на пол. Она взглянула на меня, взглянула с любопытством, будто впервые увидела. А я нежно, намеренно сдержанно поцеловал оба ее глаза, кончик носа и приоткрытые холодные губы.
Потом одним махом стянул с волос, точнее, со лба яркую повязку, а она чуть-чуть отстранилась, словно удивленная моей агрессивностью. Я принялся стаскивать с нее блузу, мы оба упали на тахту, и оказалось, что под блузой ничего нет, и меня ослепила белизна трепещущих грудей, украшенных изумительно красивыми, похожими на полинезийские цветы сосками, а она, склонив набок голову, смотрела на меня недоуменно и даже не пыталась помочь, когда я сдирал с нее джинсы, хотя нет, пожалуй, едва заметными движениями бедер упрощала мне задачу.
И вот опять она была передо мной, нагая. Смущенная и бесстыдная. Лежала неподвижно, полузакрыв глаза, но в гуще темных ресниц что-то сверкало, как вода лесного ручья. А я здоровался с ее безукоризненной, да, совершенно безукоризненной шеей и с ее руками, и с радостью заметил, что они чуточку слишком пухлые и оттого более человеческие, и обрадовался, что бедра кажутся тяжелее, чем раньше, то есть накануне, и ноги не такие классически стройные, и это меня умиляло, и я думал, что она, вероятно, не подозревает о своих чудесных изъянах и не догадывается, как сильно я ее хочу, какая огромная нежность меня переполняет и как страшит этот красный мрак, в который я погружаюсь.
Наверно, почувствовав, что я дрожу, она, не открывая глаз, притянула меня к себе, а я, полуослепший, целовал ее, ласкал, вокруг все гудело, гремело, трещало, возможно, разваливался или горел синим пламенем дом, а я, уже полностью ослепший, врывался в нее, а я, уже полностью оглохший, не слышал ее шепота, а может быть, жалоб, а я уже слился с ней, с этой молодой, незнакомой и такой близкой женщиной, и просто-напросто умирал.
А потом, кажется, умер. Долго лежал не шевелясь, и она встревожилась, тронула прозрачным розовым пальцем мое веко. Мне страшно хотелось спросить, что с ней, ведь я был далеко, улетел от нее, как последний эгоист, но не спросил, постеснялся. Приподнявшись, оперся на локоть.
Смотрел в ее глаза, потемневшие, как ручей в сумерках, а она смотрела в мои.
– Эй, – хрипло сказала она.
Я лег, укрыл ее рукой. Опять пробили эти проклятые часы на башне Королевского замка, хотя время нас не интересовало.
– Кто ты? – шепнул я.
– Так и не знаешь?
– Я уже ничего не знаю.
– Спи. Отдохни. Забудь.
– Что я должен забыть?
– То, что было. Есть только я.
– А она?
– Ее нет. Это все твои страхи. Тебе приснился дурной сон.
– Мне редко снятся сны. Мелькают, как в калейдоскопе, осколки фотопластинок с обрывками вытравленных на стекле сцен, событий, человеческих, а может, нечеловеческих лиц.
– Тебя мучает сознание вины.
– Откуда ты знаешь?
– Вижу, чувствую. Ты оглядываешься назад, проверяя, не преследует ли тебя кто-нибудь с намерением свести счеты.
– Тебя как зовут?
– Я тебе уже говорила.
– Ты мне больше нравишься без имени. Она поцеловала меня в переносицу и задержалась взглядом на лбу.
– Что-нибудь не в порядке? – спросил я.
– Все в порядке. На небесах.
– А на земле?
– Тоже.
И тут я с ужасом увидел голубоватую слезу, катящуюся у нее по щеке. Обнял ее что было сил, а она прижалась ко мне, и я, ласково баюкая ее в своих объятиях, сам не зная, как и когда, опять оказался в ней, а она во мне, и, уже не торопясь, я взбирался на гору, извергающую громы и молнии, и всю эту бесконечно долгую минуту слышал, как она что-то говорила, плакала или смеялась и с каким-то отчаянием искала меня, хотя я был в ней.
Теперь уже она лежала неподвижная, безжизненная. Теперь я сказал с тревогой:
– Эй.
Она обернулась с улыбкой и поцеловала мое голое плечо. Поцеловала, почудилось мне, с благодарностью, и мое усталое сердце опять бешено заколотилось.
Где-то в глубине темной мастерской зазвонил телефон. Я вздрогнул, хотел встать.
– Пускай звонит, – удержала она меня.
Телефон, не желая умолкать, настырно трезвонил. Да, у нее есть собственный, неизвестный мне мир. Свой таинственный быт, куда мне нет доступа. Но я ее уже не отдам. Почему-то все тело у меня покрылось гусиной кожей. А она отвела назад руку, вытащила откуда-то знакомое лоскутное одеяло, прикрыла нас обоих.
– Расскажи что-нибудь о себе, – шепнула.
– Ты ведь обо мне все знаешь.
– Не все.
– Полагаю, внутри у меня пустовато. Я маскирую эту пустоту хитростью, смекалкой, интуицией. Просто выставляю себя в лучшем свете.
– Зачем ты это говоришь?
– Чтобы тебя предостеречь.
– От чего?
– От меня.
Она положила голову мне на плечо, и я почувствовал на губах нежный вкус ее волос.
– Уже поздно.
– Что поздно?
– Бояться. Я должна любить тебя таким, каким мне тебя подарила судьба.
– А я думал, ты меня выбрала.
– Может, и выбрала.
Я опять приподнялся на локте. Слегка откинул одеяло и смотрел на ее милое, трогательное лицо, на стройную шею и роскошные задорные груди.
– Ты смотришь на меня как врач.
– Смотрю, потому что хочу запомнить.
– Зачем запоминать?
– Затем, что через минуту ты будешь уже другая.
Она притянула меня к себе – теплая, нежная, пахнущая чем-то экзотическим или чем-то неведомым, по чему я тосковал много лет.
