Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки
Но вода не исчезала. Кто-то уже кричал из озера: «Осторожно, здесь глубоко». И смеялся… Все смеялись. Смеялись и плакали. Старый Учитель, умыв лицо, отчего на его мохнатых бровях затрепетала радуга, вытянул дрожащую руку к озеру и зашептал:
— Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной… Ты катишь волны голубые…
И спрятал лицо в ладони.
По берегу ходила Ханифа, водя за руку бледного Участкового, и падала на колени:
— Люди… Простите нас! Ой, простите нас, люди! Это все Председатель и его мафия нас заставляли… Мы никого с мужем обижать не хотели, непроизвольно это получалось… Приходите к нам, я вам и курт, печенье подешевле продам, и носки импортные новые, сто процентов хлопок… Простите нас! Нам просто сына женить надо, вон какой сыночек вырос…
Сыночек — волосатый толстяк с двойным подбородком и девичьей грудью — резвился в воде, брызгая на убегавших от него девушек…
— Простите… — глухо подпевал жене Участковый.
Конечно, их прощали.
Вдруг кто-то закричал:
— Смотрите! Люди, смотрите!
И вот уже десятки голосов закричали:
— Люди! Ойнисе-хон лицо вернулось! Люди, лицо!
Ойниса медленно шла по щиколотку в воде, в мокром халате, который на нее одели еще там, на холме. Безумными пальцами она ощупывала свое лицо, не находя на нем прежних шрамов. Рядом шли и подбегали люди, желавшие увидеть еще одно чудо этого дня и прекрасное лицо Ойнисы…
А Ойниса все недоверчиво гладила свои щеки и бессмысленно улыбалась.
Вдруг, не выдержав, упала и хрипло разрыдалась; школьницы, подоспевшие женщины склонились над ней, гладили ее и целовали:
— Ойниса-хон, зачем плачете? Такое вам счастье расцвело, веселиться надо…
— Да-да, веселиться, — кивала Ойниса, всхлипывала и строила забавные рожицы, привыкая к своему новому прежнему лицу.
За этими чудесами и явлениями природы об Учителе как-то забыли. Потом вспомнили, конечно. Но его не было ни внизу, у озера, ни наверху, около Бани… Искали и в самой Бане — Учитель исчез.
Исчезли, правда, и Председатель, и люди в черном — но за Председателя никто не волновался, а об исчезновении бандитов с их ножами — никто не горевал. А вот Учитель…
Люди стояли около Бани; ветер, обычный наш ветер теребил их, бросал щепоть песка в их недоумевающие лица. Внизу живым изумрудом горело и густело озеро. Стоял нетронутым стол с лакомствами, шевеля на ветру скатертью. Каменным позором топорщилась груда булыжников. Учителя не было.
Только собака Учителя подползла к людям, оставляя кровавый след, и заскулила.
Ее, по просьбе Золота, Сабир забрал. Может, еще выживет.
11
Я стою около яблони. Все на ней, как и раньше. Качается на ветру клетка с беданой, пленной нашей певицей. Шумит о своих старческих хворях радио. Крутится вертушка.
Золото уже не сидит на ветке, не смотрит в свой любимый бинокль. Потерялся куда-то бинокль, да и кому он, без стекол и увеличения, нужен. А сам Золото…
— Здравствуйте, Абдулла-акя! — приветствует меня, подходя, Золото. — Как здоровье, как дома? Заходите к нам, зачем здесь просто так стоять? Самое неудобное дерево — отец даже срубить хотел, потом решил оставить: пусть оно как дедушка другим деревьям останется.
«Другие деревья» — это молодые яблони, посаженные на месте старого яблоневого сада. Вот такие зеленые внуки.
— Как ты вырос, Золото! — по-стариковски качаю головой, привычка такая недавно появилась. — Сколько тебе уже, пятнадцать?
— Шестнадцать.
— Ай молодец какой! Отец еще женить не хочет?
— Я сам еще не хочу. Буду в педагогический институт в городе поступать, дело Учителя продолжать.
Молчим.
— Ладно, дядя Абдулла, может, все-таки к нам зайдете?
— Спасибо, Золото, я тут еще постою немного, бедану послушаю…
Золото смотрит на меня. Он все понимает. Он уходит.
Да, так мы и не нашли Учителя. Как будто его водой от нас смыло. Когда кто-то из наших в городе был, стал семью его искать, ему сказали: они уехали. А куда уехали — туман и разные соседские гипотезы. И, главное, зачем из города уезжать? — там и газ у них есть, и лампочка горит.
Председатель ведь тоже исчез. Вот уж точно тема для какой-нибудь химической диссертации! Как в воздухе растворился. Правда, представить, как Председатель с его пузом и килограммами растворяется в воздухе, конечно, трудновато даже для научной мысли. Поэтому кто-то говорил, что Председатель, увидев такое обидное для него окончание банного дня, вскочил на лошадь и полетел в столицу. И вроде в столице его потом издали кто-то из наших видел, хотя добавлял, что видимость была нечеткая и вообще в столице много таких людей, похожих на нашего Председателя.
Еще ходили слухи, что, прискакав в столицу, Председатель упал, кому надо, в ноги, и омочил слезой ковры в каких надо кабинетах. И что, кроме слезы, в ход были пущены и более убедительные и конвертируемые доводы.
Только дальше ручеек слухов как бы раздваивался. Одни говорили, что, тронутые Председательскими слезами и прочим, в высоких кабинетах Председателю предложили какую-то уважаемую должность — в столице водой заведовать, кажется. Другие говорят: нет, ничего ему там не предложили, а когда он на колени встал, то ему освободить помещение предложили.
Самую неправдоподобную историю рассказывал Азизка.
Будто вечером банного дня, направляясь в поисках Учителя в соседнее село, он видел издали идущего куда-то Председателя. Будто в это время он услышал на небе какое-то дребезжание, поднял голову — стая саранчи летит. И прямо на Председателя спускается. Чуф! Снова взлетела. А Председателя уже нет.
Село почему-то именно этому слуху больше всего доверия оказало. Ага, говорят, объявилась у них в стае вакансия отца-саранчи. Вот они и вспомнили, что у них тут царевич в виде нашего Председателя имеется. Они за ним и прилетели. Тяжело им теперь, конечно, Председателя таскать-кормить будет. А может, они его уже в саранчу перевоспитали, и он теперь среди них кузнечиком скачет… Темный вопрос.
Семейство, главное, Председательское — тоже быстро съехало. Что-то распродали, что-то так бросили. Мы их не сильно уговаривали остаться. «Произведение искусства, — говорим, — только возьмите. С Александром Македонским и его супругой. Мы себе лучше другого Александра нарисуем». Уехали.
А вот те двое в черном, кстати, через некоторое время в соседнем районе всплыли. За какие-то прежние хулиганские художества попались. Участковый туда ездил, с ними разговаривал. Удивительную вещь потом рассказал. Оказывается, эти двое, когда дождь пошел и вода хлынула, конечно, убежали, но потом про слова Ойнисы-хон насчет «ночи любви» на досуге вспомнили и решили Ойнису-хон найти. И вроде явился им во сне какой-то дервиш с длинными волосами и посоветовал про «ночь любви» и другие детские глупости забыть, а не то их какой-то «безводный ад» ожидает. И я, говорит дервиш, вас, как заступник, спасти не смогу. И такой убедительный сон оказался, что парни свое бандитское мировоззрение поменяли, а поймали их вообще на каких-то старых делах. И вскоре отпустили.
Еще говорят, что американцы про нашу историю узнали, как лицо Ойнисы-хон село спасло, и кино по мотивам этого сняли. Родственник мой видел; говорит, одна американка нашу Ойнису-хон играет; очень хорошо играет, старательно. Такая вот честь нашей землячке выпала.
Сама Ойниса-хон в столицу уехала и вскоре замуж вышла. Давно, оказывается, одного человека там любила. Наши на свадьбу ездили, Ойниса-хон автобус с удобствами организовала. Я не ездил, дела срочные были. А кто на свадьбе был, очень довольны: такую, говорят, еду ели и лакомства, что теперь будет что внукам рассказывать. И еще, говорят, когда Муса от наших поздравление в микрофон говорил и Учителя упомянул — у Ойнисы-хон фата дрогнула… А может, просто так дрогнула, кто знает?
Муса… У него ведь сын родился, забыл сказать. Вылитый Муса! Ну, как будто наш Муса, только маленький и кричит. Муса до последнего дня напряженный ходил, все, наверно, маленького Председателя себе в качестве ребенка представлял, и тут: фокус-покус! личный его, Мусы, ребенок на свет появился, как через копирку. Ой, что с Мусой творилось! Если от счастья умирают, то он, наверно, при смерти был. Ничего, хороший мальчик растет, только вспыльчивый — весь в Мусу.
Старый Учитель вскоре умер — тихо и спокойно, с книжкой Некрасова на груди. Хоронили всем селом. Когда могилу засыпали, вышел Азизка и объявил, что, выполняя волю покойного, должен сейчас что-то сказать. Мы, конечно, помня обычаи Старого Учителя, подумали, что критика сейчас начнется… А Азизка смахнул слезы, и закричал: «Выхожу один я на дорогу… Сквозь туман кремнистый путь блестит… Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…».
