Александр Крыласов - Дневник нарколога
В аэропорту хмурый Кузьмич подивился произошедшим переменам и новшествам. Но больше всего его поразили не новые терминалы и сканеры, разросшиеся магазины беспошлинной торговли и расплодившиеся кафе, а единственная крошечная курилка, набитая почтенной публикой под завязку. Стены курительной комнатки были стеклянными, и некурящие пассажиры могли вволю налюбоваться на курящих отщепенцев. Куряки чувствовали себя прокаженными, стоя в густом сизом дыму, они напоминали смертников на пороге газовой камеры. Кузнецов сунулся было к ним, но такой концентрации дыма он не помнил со времен армейской курилки, не говоря уже про институтские туалеты. Егор Кузьмич выругался нехорошими словами, закинул на плечо ручную кладь и поплелся искать другое место для курения.
Первый час в самолете прошел относительно легко. Кузьмич на правах летящего первым классом шарахнул коньячку, просмотрел свежую прессу и даже позаигрывал со стюардессой по имени Надя. В начале второго часа неудержимо потянуло закурить. «Зря я коньяку накатил, — выругал себя Кузнецов, — от спиртного тяга курнуть только усиливается». Егор Кузьмич, морщась, пил минеральную воду, сосал приторные леденцы и пробовал углубиться в чтение — ничего не помогало. Его бесконечно раздражало все: и сосед, безмятежно чавкающий шоколадкой, и бестолковые статьи в газетах, и холодная струя воздуха сверху, и вопли непоротой детворы. Курить хотелось все сильней и сильней. Кузнецов на себе испытал состояние, описанное: «хочу курить, аж уши пухнут». Его уши раскалились и горели, набухли и зудели, шкворчали и потрескивали, словно их запекали на гриле, посыпая солью и молотым перцем. Рот Кузьмича окончательно пересох, и топ-менеджер принялся покашливать, как заправский чахоточный. Когда Кузнецов был уже готов биться головой об иллюминатор, стюардессы принялись разносить обед. Желание покурить на время отпустило, но после еды вспыхнуло с новой силой. Послеобеденная сигарета — одна из самых сладких и уступает лишь первой утренней, выкуренной натощак. Кстати, только в России курят натощак, едва продрав глаза, хватаются за сигарету и внимательно рассматривают зеленые круги перед глазами. Иноземцы никотиновую палочку курят только после завтрака, не желая получать язву желудка ни за что ни про что. Даже в Африке сначала едят.
— Наденька, — заскулил некогда грозный Кузьмич, — курить хочу, умираю. Мне десять часов без сигарет не высидеть. Что делать, ума не приложу. Подскажи, ангел мой, уважь старика.
— Вы вовсе и не старик, — оценивающе оглядела его Надежда, — наоборот, очень даже ничего. А помочь вашему горю легко. За курение в туалете штраф две тысячи долларов. Вносите две штуки баксов и курите на здоровье.
— Два косаря зелени, и я могу курить в туалете в течение всего полета?
— Две тысячи долларов стоит выкурить одну сигарету.
— Ничего себе у вас расценочки.
— Не хотите, как хотите.
Надюша высоко подняла подбородок и поплыла между кресел. Еще секунда — и она скроется за занавеской, отделяющей гордых летчиков от бесправных пассажиров.
— Надежда! — завопил Кузнецов. — Я согласен!
Стюардесса неторопливо обернулась:
— Деньги вперед.
— Пожалуйста, — Кузьмич не дрогнувшей рукой отсчитал двадцать стодолларовых бумажек.
— Welcome, — ослепительно улыбнулась Надя и указала дорогу к туалету.
Кузнецов закрыл дверь на задвижку и выкурил три сигареты одну за другой. Он бы дернул и четвертую, но стало поташнивать, да и голова закружилась. Из туалета вышел совершенно другой Кузьмич. На этот раз он любил всех: и чавкающего соседа, и малолетних хулиганов, и даже авиакомпанию «Аэрофлот» с ее драконовскими мерами против курения.
— Настоящий мужик, — зашелестело по креслам, — это по-нашему.
— Не перевелись еще на Руси широкие натуры.
— А вот ты бы так не смог, чтобы два косаря за сигарету выложить. Слабак.
— Ты бы меня за два штукаря потом убила бы.
— Правильно. Убила бы. Этого мужика жена потом тоже убьет, а он все равно взял и покурил.
— Ты что, дура, что ли? Смотри, он один, без жены летит. Без тебя я бы, может, тоже психанул.
— Ага, так вот куда деваются наши деньги. Теперь я тебя одного никуда не отпущу.
— Я пошутил. Что я, дурак, что ли, такие деньжищи зазря отваливать. Потерпим до Сингапура, не графья.
Умиротворенный Кузьмич под завистливое перемывание собственных косточек крепко уснул и видел какие-то легкие, ангельские сны. Однако всего через час Кузнецов проснулся от дикого желания покурить. Мерзкий сосед спал с открытым ртом, да еще и временами всхрапывал, животное. Какой-то младенец разорялся на весь салон, а стюардесс и след простыл. «В кабине пилотов курят, твари», — зловеще предположил Егор Кузьмич, и ему ужасно захотелось хоть чем-то досадить воздушным извозчикам. Он нажал на кнопку вызова и принялся формулировать невыполнимые пожелания, как-то: сварить ему кофе по-турецки или предоставить товарный чек на те две тысячи долларов, которые он свернул и сунул коту под хвост. Дыша духами и туманами, ну и, естественно, табачищем перед Кузнецовым возникла Надежда. «Курила стерва», — окончательно убедился в своем предположении Егор Кузьмич и сдулся, как проколотый воздушный шарик.
— Наденька, а можно мне еще покурить? — заканючил прежде несгибаемый топ-менеджер.
— Две тысячи долларов, — припечатала Надежда, — деньги вперед.
— А может, мне скидочку какую можно устроить или дисконт? — заныл Кузнецов. — Такую сумму я не потяну. А за тысячу баксов готов.
— За курение в туалете штраф две тысячи долларов, — напомнила стюардесса, — здесь не рынок. Торговаться с вами я не намерена.
— Подавитесь! — вспылил Егор Кузьмич и прыгающими руками отсчитал еще двадцать американских «тугриков».
Гром аплодисментов встретил решение Кузнецова.
— Да-вай, му-жик, да-вай, му-жик, — скандировали ряды кресел.
— Покури за нас, командир.
— Так им, нехристям воздушным.
— Знай наших. Душой мы вместе.
Однако никто не последовал примеру Кузьмича, и злой как черт Егорка засадил в туалете сразу четыре сигареты. Пошатываясь от запредельной дозы никотина и потраченной суммы, он проследовал до своего места и рухнул в кресло. Сосед, не переставая жевать очередную шоколадку, улыбнулся черными от шоколада зубами и показал большой палец. Кузнецов бесцеремонно толкнул его в жирный бок.
— Как думаешь? Они между собой мои кровные баксы разделят?
— Нет, в фонд мира сдадут, — хохотнул сосед.
— Идиот я, — взялся за голову обеими руками топ-менеджер, — четыре тысячи долларов на несколько затяжек променял.
— Зато будет что вспомнить, — утешил сосед, — мы тут на тебя уже ставки делаем — пойдешь ты курить в третий раз или не пойдешь. Так как, пойдешь?
— А вы мне по стольнику сбросьтесь, может, и пойду, — Кузьмич обвел испепеляющим взором притихших пассажиров.
Те сначала отводили взгляды, а потом перешли в контратаку.
— Всю страну разворовали, сволочи. Четыре тысячи баксов за пару затяжек отвалил и глазом не моргнул. Упырь.
— На такие деньги корову можно купить.
— Вот из-за таких козлов мы и переместились в разряд стран третьего мира.
Кузьмич расстелил на столике салфетку и начал ломать сигареты одну за другой. Он ломал их как пальцы родимой дочери, крушил как ключицы любимой женщине и душил в руках как дорогую сердцу канарейку. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одна слезинка не выкатилась из глаз. Кузнецов посмотрел сверху вниз на кучу табачных крошек, на обрывки папиросной бумаги и рявкнул:
— Убрать!
Больше он не курил. Никогда. А вы говорите: «Не брошу, не брошу».
Кушать подано
Легкий способ сбросить вес
О существовании запойных пьяниц известно всем, а вот о «запойных» обжорах история умалчивает. А зря. Чета Пильщиковых, Антонина Ивановна и Василий Петрович, принадлежали именно к этой весовой категории. Приближение выходных дней повергало их в ужас. Субботнее утро начиналось для них с команды супруги: «Кушать подано», двух дюжин пирожков с мясом, омлета из двадцати яиц с жареным беконом, миски картошки фри и сковородки увесистых котлет. Съеденное запивалось несколькими литрами кофе и кока-колы, чтобы взбодриться перед началом тяжелого дня. Время еще только приближалось к полудню, а Василий Петрович уже расстегивал две верхних пуговки на своих брюках и начинал шумно отдуваться. Антонина Ивановна в ответ тяжело вздыхала и ставила на газ разогреваться пятилитровую кастрюлю борща. Ничего не поделаешь, наступало время второго завтрака. После борща ели самодельные пельмени и блины со сметаной. Потом пили чай с коржиками и киевским тортом. Когда Василий Петрович уже дышать не мог от количества съеденного, часы били два, и наступало время обеда. На обед Антонина Ивановна подавала суп харчо и макароны по-флотски. Ну и легкие закуски в виде ведерка маринованных лисичек и тазика салата оливье. Все это дело обильно поливалось майонезом и запивалось морсом или квасом. Василий Петрович сопел, кряхтел, икал от обжорства и таращил глаза, чтобы не уснуть. Его супруга, будучи культурной женщиной, не могла себе позволить столь бурного выражения эмоций и страдала молча. В четыре часа начинался полдник, в шесть следовал ужин, в восемь — вечерний чай. Супруги Пильщиковы перемещались от стола к дивану и обратно, второй холодильник у них предусмотрительно располагался в комнате, чтобы не пропустить ни секунды из передачи «Готовим сами» или «Счастье есть». В полдевятого следовал второй вечерний чай, в девять отходили ко сну. К этому времени Василий Петрович уже давно разгуливал в семейных трусах, потому что ходить в брюках со всеми расстегнутыми пуговицами неудобно, да и ни к чему. Ночью семье Пильщиковых снились сплошные кошмары, и тишину их уютной однокомнатной квартиры внезапно прорезали жалобный визг или злобные вопли в зависимости от содержания сна. Воскресенье отличалось от субботы только тем, что на завтрак съедалось две дюжины пирожков с капустой, а вместо борща разогревались щи. Супруги Пильщиковы с нетерпением ждали понедельника и радостно поздравляли друг друга с началом новой трудовой недели. Всю неделю Антонина Ивановна и Василий Петрович собирались с максимальным толком провести выходные. Они намеревались сходить в кино или Театр Советской армии, выбраться в лес на лыжах или прошвырнуться по вещевым рынкам. Но как-то так получалась, что к вечеру пятницы холодильник был опять забит под завязку, и им опять предстояло уничтожить все припасы за два дня. Василий Петрович, будучи неотесанным мужланом, от излишнего веса не страдал, он им гордился. Васек был круглым сиротой, намыкался, натерпелся, наголодался в детских домах, армии и обшарпанных общагах. Он всей душой ненавидел анархию общажного быта, где стоит только отвернуться, как кто-то сразу твоим банным полотенцем полирует свои кирзачи. А уж если жаришь картошку, то не своди с нее глаз, иначе ужин достанется кому угодно, кроме законного владельца. Вечно голодный Васька Пильщиков влюбился в Тонулю с первого же отпробованного им обеда, и основной причиной его женитьбы на Антонине Ивановне было ее потрясающее умение готовить. Василий Петрович всю жизнь прогорбатился экскаваторщиком в карьерах и считал, что с женой и работой ему несказанно повезло. Получив от государства однокомнатную квартиру, обставив ее холодильниками, диваном и телевизором, Пильщиков о большем не смел и мечтать. Антонина Ивановна в отличие от мужа хотела возвышенного и происходила из хорошей семьи: ее папан работал шофером на овощной базе, а маманя трудилась продавщицей в киоске «Пиво-воды». Папахен, приняв в «тяпницу» на грудь семьсот грамм портвейна «777», бывало, тряс узловатым указательным пальцем и наставлял: «Блюди себя, Тонька, блюди». И вот теперь, искоса поглядывая на себя в зеркало, Антонина Ивановна понимала, что не выполнила отцовского наказа, не выполнила. И себя, увы, не соблюла, раскабанела. А ведь она довольно быстро распрощалась с интересной работой учетчицы стройматериалов и подалась в туриндустрию, а именно устроилась оператором в турфирму. Обычно она приходила с работы окрыленная встречами с известными людьми и рассказывала мужу о дальних путешествиях. К сожалению, Василий Петрович всем путешествиям предпочитал добрый шмат сала, тарелку наваристых щец, диван и телевизор. Когда по ящику шли спортивные передачи и Василий Петрович с открытым ртом замирал перед голубым экраном, Антонина Ивановна уходила на часик-другой к своей интеллигентной соседке Дине Георгиевне Трещинской, живущей этажом ниже. Та жила без мужа, зато держала двух двадцатилетних квартиранток Лильку и Милку, а также раскормленного кота Тимошу, разместившихся в обширной четырехкомнатной квартире. Лиля была хорошенькая, стройная барышня, с головой ушедшая в необузданную личную жизнь. Она крутила по несколько романов одновременно и заглядывала в свою комнату только переночевать или вовсе оставалась у очередного бойфренда. Зато Милка постоянно торчала дома. Мила была готом, то есть ходила во всем черном: необъятные черные джинсы, черный безразмерный свитер и черная помада на щекастом, прыщавом лице отпугивали самых непритязательных ухажеров, и поэтому она могла презирать всех мужчин и лопать все подряд в любое время дня и ночи. Называлось это «перекус с бутером». Для бутерброда брался батон белого хлеба, батон вареной колбасы и целая пачка чуть растопленного сливочного масла. Батон хлеба разрезался вдоль на две части, а батон колбасы поперек на четыре. На один полубатон намазывалась целая пачка масла, укладывалось четыре куса колбасы, и все это накрывалось второй гигантской краюхой. Получался «готический бутер». Милка съедала его за пару минут и запивала литром молока прямо из пакета.
