Джулиан Барнс - По ту сторону Ла-Манша
Отвечать мне не требовалось: думаю, вот что меня обворожило. От меня не требовали сообщить, приеду я или нет. Так что письмо было потеряно и снова найдено в липковатом ворохе счетов и квитанций, приглашений и анкет налогового управления, гранок, писем с просьбами и разных извещений — всего того, под чем обычно погребен мой письменный стол. Как-то днем я достал требуемую желтую мишленовскую карту № 76. А, вот она: Марран-сюр-Сер, не доезжая тридцати — сорока километров до Орийака. Железная дорога из Клермон-Феррана проходила прямо через деревню, название которой, заметил я, не было подчеркнуто красной чертой. То есть в мишленовском путеводителе она не значится. Я перепроверил на случай, если моя желтая карта устарела, но ее там не было, как и в Logis de France.[81] Где же они меня поместят? Эта часть Канталя мне знакома не была. Я повозился с картой несколько минут, превратив ее в подобие книжек со встающими дыбом картинками: крутой холм, point de vue,[82] туристическая тропа, maison forestière.[83] Я мысленно рисовал рощи каштанов, натасканных на трюфеля собак, лесные поляны, где когда-то занимались своим делом угольщики. Маленькие, цвета красного дерева коровы бродят на склонах погасших вулканов под музыку местных волынок. Все это я воображал, потому что мои настоящие воспоминания о Кантале исчерпывались сыром и дождем.
Английская осень уступила первым толчкам зимы; опавшие листья припудрил сахарный иней. Я прилетел в Клермон-Ферран и переночевал в «Альберт-Элизабет» (sans restaurant).[84] Утром на станции я поступил как мне было велено: приобрел билет до Вик-сюр-Сер, не упомянув кассиру, что на самом деле я еду в Марран. Некоторые поезда — три, указанные в моем приглашении, останавливались в Марране, но в виде исключения и по частному уговору с некими индивидами, связанными с железной дорогой. Этот намек на тайну был мне приятен: я испытал злорадство шпиона, когда на табло не засветилась промежуточная остановка между Мюра и Вик-сюр-Сер. Да и в любом случае у меня был только ручной багаж. Поезд замедлит ход, словно на обычный красный сигнал светофора, остановится, взвизгнет, пыхнет, и в этот момент я высажусь на манер гоблина, лукавой лаской закрыв дверь. Если кто-нибудь меня заметит, то решит, что я железнодорожник, которому машинист оказал любезность.
Воображение рисовало мне старомодный французский поезд, железнодорожный эквивалент приглашения, скопированного «Роунео», но оказался я в щегольском составе из четырех вагонов с дверями, подчиняющимися машинисту. План моего выхода в Марране изменился: когда мы тронемся из Мюра, я поднимусь с моего сиденья, небрежно встану около двери, дождусь «уфф!» сжатого воздуха и исчезну, прежде чем остальные пассажиры меня хватятся. Первую часть маневра я осуществил без малейших затруднений — подчеркнуто небрежно я даже не посмотрел сквозь стекло, когда наконец ощутил ожидаемое торможение. Поезд остановился, двери открылись, и я сошел. К моему изумлению, меня подтолкнули в спину, как я логично заключил, другие conferénciers — да только они оказались двумя широкобедрыми женщинами, повязанными платками, с обожженно-красной кожей жительниц нагорий, которых вам легче представить себе продающими за рыночным прилавком дюжину яиц и кроличью тушку, чем подписывающими экземпляры своего последнего романа. И еще я изумился, прочитав на здании станции «ВИК-СЮР-СЕР». Дерьмо! Наверное, мне помстилось — значит моя станция не перед Вик, а следующая. Я прошмыгнул между смыкающимися дверями и вытащил приглашение. Опять дерьмо! Я вовсе не ошибся. Вот вам и частные уговоры с некими индивидами! Чертов машинист проехал Марран без остановки! Явно не поклонник литературы этот субъект. Я чертыхался, однако настроение у меня было на редкость хорошее.
В Орийаке я взял автомобиль и отправился по H 126 обратно вверх по долине Сера. Проехал Вик и начал высматривать поворот к востоку на шоссе Д к Маррану. Погода начинала портиться — факт, который я отметил про себя с нейтральным благодушием. Нормально я не выношу дурацкие накладки. С меня достаточно скверных сюрпризов за письменным столом без перекосов в каких-либо аспектах литературной жизни. Инертный микрофон на публичных чтениях, самостирающийся диктофон, журналист, чьи вопросы не подходят ни под единый ответ из всех, какие вы только способны сочинить на протяжении всей жизни. Однажды я дал интервью для французского радио в номере парижского отеля. Началось с настройки звука, и оператор нажал на кнопку, и когда катушки завращались, интервьюер обрил мне подбородок микрофоном. «Мсье Клементс, — спросил он с интимной настойчивостью, — „Le mythe et la réalité?“».[85] Некоторое время я пялился на него, чувствуя, как мой французский испаряется, а мозг пересыхает. В конце концов я дал ему единственный ответ, на какой оказался способен: что подобного рода вопросы и достойные отклики на них, несомненно, вполне естественны для французских интеллектуалов, но я всего лишь английский прагматический писатель, и он выжмет из меня интервью получше, если приступит к таким великим темам посредством темы попроще и полегче. Кроме того, пояснил я, это поможет мне раскочегарить мой французский. Он улыбнулся в знак согласия, оператор перемотал пленку, и микрофон был снова подставлен, точно чаша для сбора слез, ловить капельки моей мудрости. «Мсье Клементс, мы сидим сейчас в апрельский день здесь, в номере вашего отеля в Париже. Окно открыто, а за ним развертывается будничная жизнь города. У стены напротив окна стоит гардероб с зеркальной дверцей. Я гляжу в зеркало гардероба, и в нем я почти вижу отраженную будничную жизнь Парижа, развертывающуюся за окном. Мсье Клементс, le mythe et la réalité?»
Шоссе Д круто поднималось к стене горного тумана или низкой тучи. В предвосхищении я включил «дворники», затем поставил фары на полную мощность, заставил вспыхнуть противотуманную фару, чуть-чуть опустил стекло в дверце и засмеялся. Что за нелепая идея бежать от английского октября в одну из самых сырых областей Франции! Ну прямо как американцы, которые увидели, что надвигается Вторая мировая война, и передислоцировались на Гуадалканал. Видимость ограничивалась несколькими метрами, шоссе было узким и сбоку, совсем рядом, обрывалось в неизвестность. Мне показалось, что за полуоткрытым окном я слышу коровьи колокольцы, козу и повизгивание волынок, но, впрочем, это могли быть и свиньи. Я по-прежнему был исполнен бодрой уверенности. Я ощущал себя не испуганным туристом, выбирающим путь вслепую, но более, как не сомневающийся в себе писатель, знающий путь своей книги.
Внезапно я вырвался из сырого тумана под солнечный свет и небо по-энгровски синее. Деревня Марран выглядела обезлюдевшей: жалюзи лавок опущены, лотки с овощами перед épicerie[86] укрыты мешковиной, на крыльце посапывает собака. Церковные куранты показывали 2 часа 50 минут, но пока я смотрел, сипло пробили три раза. На стеклянной двери boulangerie[87] были вытравлены часы ее работы: 8 ч. — 12 ч., 16 ч. — 19 ч. Меня охватила ностальгия — именно это старомодное расписание правило бал, когда я впервые открыл для себя Францию. Если вы не купили припасы для пикника до двенадцати, то оставались голодными, так как все знали, что во французских деревнях charcutier[88] нуждался в четырехчасовом перерыве, чтобы переспать с женой булочника, булочник — в четырех часах, чтобы переспать с владельцем quincaillerie[89] и так далее. Ну а понедельники — забудьте! Все будет закрыто с обеда в воскресенье до утра вторника. Теперь пан-европейский коммерческий импульс проник во Францию повсюду, кроме, как ни странно, этого места.
Станция, когда я к ней приблизился, тоже выглядела закрытой на обед. И касса, и газетный киоск были закрыты, хотя по непонятной причине радиоузел станции словно бы передавал музыку. Судя по звукам, любительский духовой оркестр наяривал Скотта Джоплина. Я толкнул дверь с непрозрачным от грязи стеклом, вышел на неподметенную платформу, заметил растущий между шпалами чертополох и увидел слева от себя маленькую делегацию встречающих. Мэр, или, во всяком случае человек, выглядящий как мэр благодаря официальному кушаку и бородке. Позади него выстроился самый странный муниципальный оркестр, какие мне только доводилось видеть: один корнет, одна труба и один серпент, все усердно исполняющие один и тот же опус в стиле рэг-тайма, мюзик-холла или как их там. Мэр, молодой, пухловатый, с землистым цветом лица, выступил вперед, ухватил меня за плечи и проделал со мной церемонный поцелуй — правая щека к левой, левая щека к правой.
— Благодарю вас, что вы меня встретили, — сказал я механически.
— Присутствие есть исполнение, — сказал он с улыбкой. — Мы надеемся, вам приятно услышать музыку вашей родины.
— Боюсь, я не американец.
