Андрей Войновский - Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка
– Ох, носит вас нелегкая! Ну, рассказывайте… раз уж так. Что там у вас опять?
– С превеликим удовольствием сообщаю вам, уважаемый Фаддей Авдеевич, – глаза ярого сторонника классических форм озарились нездоровым блеском, – что процесс идет полным ходом. В строгом соответствии с директивами вышестоящих органов. Сегодня лично мной, Фаддей Авдеич, раскулачено девятнадцать кулацких дворов. Но в некогда завоеванную Ермаком Тимофеевичем Сибирь отправятся не все. – Из висевшей у него на поясе деревянной кобуры он ловким привычным движением достал свой раритетный маузер и направил его дуло прямо мне в лицо. – Вот этим мерилом истины, товарищи, вместо Сибири я отправил в мир иной восемь с половиной контрреволюционных элементов. Мальчишка, понимаешь ли… Ну, чистый бесенок! Вцепился мне в рукав, чуть не оторвав с корнем манжет! вы, надеюсь, представляете? Эдакое маленькое злобное кулацкое отродье!
– Вы, товарищ Шлыков, мерзкий и отвратительный элемент! – бросила ему в лицо мадам Касперчак, в девичестве Зусман. – Я больше не желаю каждый раз выслушивать от вас эти гадости! Фаддей Авдеич, избавьте меня наконец от этого извращенца!
– Ты, правда, комиссар, иди-ка лучше выпей, – сказал Фаддей Авдеич, не поднимая головы. – Раз уж большего предложить тебе не в моей власти. Нет у меня директив вышестоящих органов на этот счет. Иди, Шлыков, иди. Хотя какой ты, на хрен, комиссар? – после паузы добавил Фаддей Авдеич. – Ты у нас, товарищ Шлыков как есть ОГПУшник.
Да только, видно, с комиссара нашего как с гуся вода. Вместо стряхивания влаги с перьев – новый каскад фуэте. К тому же с куда большим количеством оборотов. Но на этот раз по окончании вращений припадать на правое колено танцор не стал. Лишь повернулся к выстроившейся на приветствие очереди селян, при этом даже заслужив от некоторых негромкие аплодисменты.
– Вы, Эльвира Тарасовна, можете меня считать каким угодно негодяем, да только у меня на этот счет оправдание железное: я исполняю долг, но это не мешает «негодяю» ежесекундно влюбляться в эту жизнь, которая ему, такому, как он есть, дарована была не вами.
Затем он с ядовитой ухмылкой посмотрел мне в глаза и, смакуя мгновение, медленно нажал на курок. выстрела не последовало. Только щелкнул затвор.
Шлыков поднял маузер вверх и еще несколько раз нажал на курок. Но касательно эффекта, все те же, как говорят в народе, яйца, но с другого ракурса. Правда, я еще после первого нажатия на курок ОГПУшником-танцором Шлыковым протрезвел окончательно, невзирая на принятые на грудь четыреста шестидесятиградусного очарования. Однако, все больше и больше застолье в японо-русской избе-якитории казалось мне полезным и содержательным. Я всеми фибрами своей писательской душонки ощущал, как умнею с каждым прожитым мгновением. Как наконец-то обретаю жизненное кредо: никогда заведомо не лезть куда не надо и учиться соизмерять свои телодвижения со своими умственными способностями. Но главное – ни в коем случае не пытаться прыгнуть выше собственной задницы. А кто бы знал, как это порой бывает тяжело. Ведь все оно, поганое! Тщеславие, господа любезные, тщеславие.
Пока я тут, дорогой читатель, снова разглагольствую, товарищ Шлыков давно уже перестал концентрировать внимание на мне. Холодным взглядом он уставился в одну, лишь ему видимую точку и долго смотрел немигающим взглядом на бревенчатый накат, пока неожиданно не разразился безудержным смехом, продолжая при этом судорожным движением пальца жать на курок, щелкая затвором.
– Юбилей! Сегодня юбилей! – товарищ задыхался от сковавшего его гортань удушающего приступа гомерического хохота. – Сегодня ровно семьдесят восемь лет, как эта сволочь не стреляет… – Он тряс перед своим носом грозной железякой с жадным узким дулом. – Я не идиот и знаю, что такое юбилей, но ровно семьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, минута в минуту, я был предательски из-за угла убит в затылок! Я, эстет! Я, истинный знаток и почитатель прекрасного! Я, ненавидевший быдло, но служивший ему, потому что во мне всегда звучала музыка, а я не хотел, никогда не хотел расставаться с великой гармонией. Той гармонией, что счастливо и радостно обитала в моей душе. И я не желал своей, никем не замеченной смертью отдавать на поругание мою поэзию. Ведь она всегда была только моей. И никогда, слышите, никогда никому другому принадлежать не могла. И не сможет, Эльвира Тарасовна! А вы говорите: «Извращенец». Впрочем, вам, дорогая моя, с высоты вашего птичьего полета, может, и видней, но только вот один всего вопросик: кому судить-то?
– Да понятное дело кому, Антоша, – тихим, спокойным, слегка застенчивым тоном произнес выделившийся из общей очереди человек роста чуть выше среднего и одетый в очень приличный дорогой костюм. – Естественно, только Федору Михайловичу Достоевскому. Ну, может, отчасти Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Борису Николаевичу Ельцину. Тоже ведь достойные люди, – бесстрастно рассуждал подошедший, положив руку Шлыкову на плечо. – Если один, к примеру, совесть многогранной и многострадальной души русской, то эти оба – исторически отцы русской демократии. А взять Глинку да Наполеона с Шопенгауэром… нет, Антоша, ты, видно, не в курсе. Есть, кому судить. Есть.
Спрятав свой маузер в кобуру и громким хлопком закрыв ее деревянную крышку, Шлыков медленно повернулся к назвавшему его по имени и раздраженно буркнул ему в лицо:
– Послушай ты, чиновник высокого ранга, изыди. Надоел ты мне, блаженный, хуже горькой редьки. Честное слово, прошу, не доводи до очередного греха. Эта сволочь, – он приставил указательный палец к деревянной кобуре, – хоть и не стреляет, но рукоятка у него пока еще крепкая. Дам вот тебе промеж глаз, и прощай молодость.
Однако Антошина угроза на блаженного никаким боком, похоже, не подействовала. Он ничуть не испугался, и это было видно. А может, и не сообразил. Кто их, блаженных, поймет? Тем не менее спокойно подошел к нашему столу и, обойдя его, сел рядом со мной.
– Вы только не пугайтесь, – сказал он мне. – Я с вами самогон трескать не стану. Я просто тихо и молча с вами посижу. А Фаддей Авдеич, ручаюсь, ничего против иметь не будет. Так ведь, Фаддей Авдеич?
– Сиди, – ответил ему хозяин заведения, оторвав наконец свой взгляд от пола.
– Нет, твою налево, ну это же просто какой-то бред! – Шлыков недоуменно развел руками, вглядываясь поочередно в лица присутствовавших. – Что же это за законы такие? И для кого они тогда писались? Отчего же, скажите мне на милость, в нашем благоухающем Эдеме, где только райские птички поют, почему-то может стрелять только хароновский калашников? Где социальная справедливость? За что же мы тогда боролись, товарищи? Значит, опять получается, что есть привилегированные, а остальные чернь? Тварь безлошадная? Так, что ли? – твердой, отнюдь не балетной походкой Шлыков вплотную приблизился ко мне и, словно каменный гость, воткнулся в меня своим немигающим, пронзительным взглядом. Долго этот взгляд выдержать было невозможно, и я опустил глаза. – Слышишь ты, классик, – его тону не хватило только распальцованной руки, – своих пацанов не угостишь сигареткой?
– В якитории не курят, комиссар, – за меня ему ответил Фаддей Авдеич с нескрываемым раздражением в голосе.
– Да? – Шлыков резко повернулся в его сторону. – В таком случае, многоуважаемый Фаддей Авдеич, ваша якитория – полное говно! – С недоброй ухмылкой на губах Шлыков вальяжной шаркающей походкой удалился в еще один, пока свободный, но тоже плохо освещаемый, угол якитории, желчно и саркастически бросив нам всем на ходу:
– Раз не дают курить, значит, будем пить. Назло врагам. Не оставили, суки, другой альтернативы.
«Боже, какой омерзительный тип! Но в одном он прав: курить-то действительно хочется», – подумалось мне, когда кто-то аккуратно дернул за рукав моей ветровки.
– Умоляю вас, не относитесь к этому серьезно. Такой же сумасшедший, как и я. Возможно, просто с более обостренной формой восприятия социальной несправедливости. Такие случаи не редки! – сказал мне тот, кто недавно присел рядом со мной на лавку. И именно он твердо знал, кто в этом мире наделен счастливым правом судить другого.
Ну а присевшего рядом со мной, думаю, описывать не имеет никакого смысла. вы, естественно, и сами догадались. Догадались и отлично поняли, кто этот субъект.
Да и я признаюсь, с некоторых пор начал соображать куда быстрее: «Cкрипченко, что ли? Нет, погодите, дорогой читатель, вы серьезно? Неужели он? Значит, все-таки не пережил бедолага выпавших на его долю потрясении? Значит, выходит, здесь теперь тусуется? Да нет же, постойте… Вроде не похож. Судя по бабулькиным рассказам, он какой-то совсем другой получался, да и…Так, писатель, тормози! Думай… Ну, конечно же блаженный! Вот теперь понятно. Вот теперь куда логичнее. Хотя…»
Ай, ладно! Какая, в сущности, разница? Тем более что додумать я так и не успел. Ход моих мыслей в который уж раз опять прервал Фаддей Авдеич. Ну что за зараза такая, этот двуликий Янус?
