Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Ивану тот разговор запомнился как первый, после которого он сумел не обидеться, как привык делать в той ещё, доупаковочной своей жизни. Казалось бы, сказала ему Дюка совсем простые вещи, объяснила понятия, какие мог бы и сам иметь про это всё: и про магазинный вариант, и про мир добра, и про самоё зло. Но он не обиделся, вместо этого сказанное ею хорошо намоталось на голову и запомнилось.
Дальше, после этой проклятой упаковки, которая могла вызвать сомнение в его гениальности, пошла череда упаковочных коробочек. Тоже зависело. Он уже старался, чтобы ничто, выходящее из-под его рук, даже отдалённо не совпадало с готовым и накатанным. Дюка такой подход крайне одобряла, видя в нём развитие как мастерства, так и личности в общем и целом. Она вообще старалась ни в чём ни на кого не походить. Маленький человек – большие отличия. И это несмотря на то, что по-прежнему старалась контактировать с внешним миром минимально. Тем более что теперь возможность жить по любым удобным для неё правилам была абсолютной. Работа, в которой Дюка так счастливо себя нашла, и наш придурочный отец, который из-за своего настырного упорства нравился ей всё больше, – этого вполне хватало ей, чтобы ощущать вокруг себя тот самый мир добра, о котором она между делом поведала Ивану Гандрабуре.
Так вот. Следовало уйти от привычностей и научиться придумывать твёрдые упаковки для особо стоящих работ. В этом месте пришлось притормозить. Взятый темп не позволял думать столько, сколько тянула теперь за собой очередная задача. Думать – вообще стало делом для Ивана новым. Раньше это слово означало для него действовать или, сказать точней, готовиться к какому-либо действию. То есть загодя прикинуть ход событий. Это хорошо помогало в драке, ещё в армейские времена, когда, умея думать, можно было приготовить для схватки всё необходимое: солдатский ремень с пряжкой, в которую для пущей тяжести впаивалась свинцовая блямба, портяночный жгут, намоченный и свёрнутый петлёй, с банкой тушёнки внутри, равной по ударной мощи банке варёной сгущёнки, конфискованной у салаги. Или можно было, находясь в увольнительной, придумать, тоже заранее, что ищет, мол, чтобы после армии пожениться и остаться тут навсегда. А потом вместо этого отодрать как следует и больше не появляться в этом гиблом месте. Сменить диспозицию отпускных суток.
Насчёт Франи тоже много думать пришлось, когда проверял её на расставание. Варианты раскидал, но они не сложились, рассыпались, по её же вине. А вообще она хорошая была, нормальная. Молчала больше и про замуж не говорила кроме того одного раза. Просто так давала и надеялась. Некрасиво получилось.
Такие мысли, про то, что было у него позади, в той, а не этой яви, начали посещать Ивана синхронно с думами о коробочках, об их видах, стилях, тяжести по руке, о том, чем должны выстилаться изнутри, и, главное, об исходном несущем материале. Серебру, основному Дюкиному металлу, больше, на его взгляд, подходила выстилка из трикотажа, а не из традиционной шёлковой ткани. Он знал, что такая его идея понравится Дюке, и, к радости его, которую он мужественно скрыл, так оно и получилось. Она действительно идею похвалила, сказав, что довольно неожиданно, мол, и без навязчивого шика. И вот тогда, уже совершенно воодушевлённый, он достиг апогея своей растущей как на дрожжах изобретательности. Сделал и только потом продемонстрировал свой свежий шедевр – полумягкая коробочка, без жёсткой основы, совсем без никакой, состроченная из грубой овчины, вывернутой мехом наружу. Мех при этом не топорщится, потому как накоротко пострижен машинкой для волос, по образцу цигейковой шапки, только значительно короче. Эдакая мягкая крашеная щетина. И шов был снова наверху, а не скрыт по-скорняцки, как делают меховщики.
Вот когда Дюка ахнула, так ахнула, до отказа распахнув маленький рот и прижав ручки к своим грудным пупырышкам. Это был полный триумф, означавший открытие новой упаковочной линии в семейном деле. Под такую оригинальную упаковку подпадало немалое количество Дюкиных изделий, как сработанных уже, так и будущих, в силу своей эстетической простоты и редкостно подходящей для дела универсальности.
– Нет, всё же права я была, – сказала тогда она на полном серьёзе, – ты у меня настоящий гений, не метафорический.
Так это слово и уехало в непонятку, оставшись невыясненным, потому что некогда было Ивану пережить счастливую оторопь после такой похвалы и поинтересоваться у Дюки значением этого хорошего слова. Два дела, возникшие одновременно, взятию не поддались.
Так дела с переменным успехом в ту или иную сторону обстояли до момента, когда у Дюки прекратились регулы. Подобные расстройства здоровья в её маленьком организме случались и раньше: и до её жизни с Иваном, и во время этой жизни. Таким эпизодам она не удивлялась. Скорее сам по себе удивлял тот факт, что наиглавнейшее доказательство здоровья женской функции вообще возможно у женщины с её диагнозом. Медицинская наука, с которой время от времени Дюка сверяла свои знания в этой области, говорила разное, но в большинстве своём малоутешительное, страхуя себя от неполного знания предмета и недостаточной изученности мирового опыта. И могло и не могло... И бывает, а не всегда... Возможно, но при определённых условиях... Допустимо, однако только если принять во внимание сопутствующий фактор риска... Ну и так далее.
Ко дню окончательной потери месячных шёл уже третий год их совместной жизни под крышей Лунио, и при этом они отлично, как казалось обоим, приладились друг к другу в достижении супружеской близости. Она спала впритирку к своему большому и тёплому мужику, а под утро, когда становилось чуть прохладней, Дюка, продолжая видеть сны, сбивалась в комочек, и этот голый комок вкатывался под Иванову подмышку, извлекая оттуда горячую добавку. Его необъятную ладонь она пристраивала сверху и накрывала ею половину своей спины, образуя для себя ещё одно грелочное покрывало.
Однако малость эту тот, могучий и храпящий, как правило, не замечал. Постепенно, начав жить и спать вместе, оба за два с половиной совместных года втянулись в такое постоянство, и уже не хотелось чего-либо менять. Власть за окном их дома жила своей отдельной от них жизнью, а они жили своей, очень неплохой и удобной. Сталкиваться с властью приходилось, лишь когда включались телевизионные новости и оттуда в воздух семьи Лунио вытряхивались сведения, сводки и отчёты о надоях, успехах и визитах. Впрочем, теперь Иван вслушивался в эти рапорты не столь чутко. Стал подозревать, что врут. Хотя Григорий Наумович, единственный из тех, кто хотя бы как-то мог прояснить для Ивана особенности внешней жизни, никогда этого не делал и делать не собирался. Не знал чего ждать от зятя, каких его непредсказуемых шагов, если любой случайно начатый домашний разговор с ним безмотивно обретёт вдруг внезапную серьёзность. Правильней и лучше было отмахнуться или отшутиться.
А вообще ему нравилось то, как выстроилась жизнь в его доме. Не думал, что случится у дочки с громилой этим такая спайка. Да что зять ещё и работать станет, и втянется как умалишённый, с результатом и реальной стоимостью своего труда. Думал, где же он просчитался, почему не увидел в глупом этом громиле вполне приемлемого человека. Или нет его, нормального, по сию пору, а есть один камуфляж? Видимость? Затянувшийся приступ аномальной случайности трудового разума?
Карманные деньги, что Гирш прежде регулярно выдавал Ивану, остановились. Теперь это было просто частью домашнего бюджета, честно заработанной трудолюбивым зятем. Да и не он выдавал, а Дюка, из тех, какими с ней расплачивался очередной покупатель. И не выдавала, а тот из них брал, кому было надо – столько, сколько требовала та или иная покупка или нужда. И пить Иван стал реже и меньше. И даже выпивал уже не так часто. Разве что по окончании новой придумки или при удачной доводке бывшей уже в употреблении идеи. Дюку это не смущало. То, что она в своё время получила сведения о женихе как об объекте непьющем, давно забылось и стёрлось. То, в каком режиме он употреблял пиво и белую, её мало волновало – из разума не выходил, никакими дебошами не пахло, злой не становился при любом типе алкоголя, а дышал, если перегар, то всё равно в сторону и существенно выше тех зон, которые были доступны её обонянию.
Зато трудился, и ему не надоедало. В тот день он тоже не бездельничал. Как пришёл с рынка, сразу сел обделывать коробочку серебряными уголочками. Это было совместной их придумкой. Сами уголки изготовляла Дюка, с помощью специальных приспособлений – дело было довольно кропотливым и требовало другого типа умений, не его. А уж он крепил уголки эти объёмные, с округлённым завершением на коробочкины углы, по образцу заделки краёв фибрового чемодана. Только там было латунное и на заклёпках, а тут – серебряное и на миниатюрных шпилечках. И добавляло к цене готового комплекта приятную часть стоимости.
