Уильям Стайрон - Уйди во тьму
— Элен, какой прелестный танец! И какая прелестная у вас девочка! — Это была полная веселая женщина с широким веселым лицом, и она время от времени щурилась, что почему-то придавало ее лицу выражение смутного и неожиданно возникшего удивления.
Элен повернулась к ней со светлой улыбкой.
— Да, здесь мило, верно? Но, понимаете, в общем, это не моя затея. Понимаете, все это спланировали Пейтон и Милтон. Я только была рядом и заботилась о мелочах.
— О-о, дорогая Элен, это все сказочки! — Она откинулась назад и рассмеялась, обнажив шею с золотистыми веснушками, каскадом спускавшимися на обширные просторы ее груди. — О-о, дорогая Элен. — И помолчала. — Чарли говорит, что Пейтон в будущем месяце уезжает в Суит-Брайер.
— Да.
Ей хотелось, чтобы эта женщина ушла. Ей хотелось самой уйти. Этот клуб, шум, музыка всегда наполняли ее тревогой. Что? Где? Ее немного мутило, она очень устала. «Доктор Холкомб, он говорит, что я не должна так напрягаться». Слово «тромбоз» — гонг! — прозвенело грозным колоколом в ее мозгу. «Если у меня случится тромбоз — гонг!»
— Это так славно, — говорила миссис Ла-Фарж. — Я ставила на хоккейную команду Холлинза. А в тот год, когда мы ставили на Суит-Брайер…
Элен кивала, улыбалась, говорила «да», разделяя вежливые кивки, и глаза ее — она это знала — горели интересом. Но она не слушала.
«Что? Где?»
Скоро станет смеркаться. Будет ужин в честь дня рождения, а потом снова танцы и, может быть, купание. Она почувствовала тошноту: с пола поднималась удушающая жара — тяжелая, влажная, астматичная. На реке были яхты. Тишину прорезал фосфоресцирующий свет — яхты, застыв, казалось, покоились на ртути. В этот момент вниз по травянистому склону промчалась тень; река, когда появилось облако, приобрела холодный сумеречный цвет. Яхты приподнялись. Паруса надулись словно крылья, а потом все сразу безнадежно опали. Дневной свет вернулся на террасу — упорный и влажный, обещая дождь. Милтон снова танцевал с Долли. А Мелвин на этот раз танцевал с Пейтон. Вокруг нее кружились тафта, и шелк, и маркизет, восемь музыкальных нот вырвались из трубы, дробью рассыпались в воздухе. «Станцуй со мной буги-вуги, мама», — прохрипел юношеский голос, и смех, молодой, радостный, окружил Элен убывающими, замораживающими волнами.
— Мы еще не решили… — Грудь миссис Ла-Фарж приподнялась, задрожала; блестки на платье замигали как глаза. — …решили… решили. Чарли еще так молод… он такой уравновешенный, трезвый мальчик… Скорей всего станет вице-президентом института.
«Милтон и Долли. Им меня не обмануть. Доктор Холкомб говорит, что эмоциональные волнения после сорока могут вызвать физические осложнения, менопаузу, они, видите ли, требуют серьезных изменений, гормональной перестройки. Астро… генезиса. Вспомнила слово. О, это жуткая история».
Элен по рассеянности закурила сигарету, забыв про миссис Ла-Фарж.
— Извините, — сказала она, улыбнувшись и предлагая ей портсигар.
Но миссис Ла-Фарж сказала:
— Нет, благодарю, дорогая, я никогда к этому не притрагиваюсь. Мы отказались от курения ради Чарли — оба: Чет и я, — потому что…
«Потому что… О, это жуткая история. Потому что это тянется вот уже шесть лет — у Милтона же роман с этой женщиной. Она знает. Они что — ожидали, что она не узнает? Просто, чтобы быть в состоянии сказать…
А что она скажет? Как?»
«Миссис Ла-Фарж, послушайте, — могла бы она сказать, — мне не хотелось никому говорить, потому что… потому что у меня ведь тоже дети, и вы понимаете… Послушайте, миссис Ла-Фарж, наконец-то это пришло мне в голову. Милтон и Долли Боннер. Вы, возможно, этого не заметили. А я… это требует развода. Нет, это не должно вас так пугать, право. Нет, но это пришло мне в голову».
И потом она могла бы сказать: «Ох, если б вы знали, сколько я вытерпела за все эти годы. Вы были на Рождество у Ленхартов два года назад? Да, были, верно? Да, я заметила, хотя вы, возможно, и нет. Как они держались за руки и целовались, словно играючи. Не важно, что это была игра. Я все видела.
По-моему, они встречались и в других местах. У меня нет доказательств, но я уверена…
Разве вас не было в прошлом году на танцах у Пэйджес? Я видела, как они в вестибюле строили свои грязные планы. Я знаю, что это было так: глаза у них блестели, и руки встречались…
Но я никогда не скажу об этом».
Миссис Ла-Фарж взвизгнула.
— О, вот и Честер. Придется потанцевать. — Она с трудом поднялась со стула. — Увидимся потом.
Элен осталась одна. Горизонт был затянут черными облаками, вдалеке громыхал гром. Наступали сумерки. Ей было плохо в одиночестве — никто ведь, кроме того прыщавого парня, не приглашал ее танцевать.
Внезапно вместе с музыкой, смехом, погибающим в серых сумерках, и тающим над лужайкой дневным светом ей привиделось страшное видение: она была дома, в постели, окутанная тьмой, и вдруг проснулась от звука его шагов. Он стоял, как всегда, у ее кровати и смотрел на нее. «Элен, Элен, это не может так продолжаться, — сказал он с этим своим холодным наигранным смешком. — Я-то думал, что у нас снова все наладилось».
«Я плохо себя чувствую», — сказала она, а сама думала: «Я видела, я видела, как они оба жаждут друг друга. Как встречались их руки…»
«Мне плохо».
И думала: «О, я хочу любить его. Право, хочу. Снова».
Он ушел, не произнеся ни слова. И когда в этом таком знакомом, таком реальном и, однако же, вымышленном и странном видении он ушел, она снова рухнула на кровать или, вернее, в кромешную тьму, понимая, что всего лишь одним словом — «да», или «прости», или «люблю» — она, возможно, поставила бы все на свое место, выбросила бы всех фальшивых, мстительных и будоражащих демонов в окружающий их ночной воздух, и все снова пошло бы как надо. Но она опять погрузилась во тьму, дверь закрылась, загородив прямоугольник света, на время проникший в комнату, в ее дом, загородив от нее все, так что теперь, в полусне, грезя наяву, отчаянно желая заснуть, она стала думать о былых днях, прошедших в армии, о несущихся издали обволакивающих звуках труб на параде и о военной форме отца, которую было так успокоительно приятно гладить, мечтая забыться в объятиях этих сильных и преданных рук.
Она подняла глаза.
Пейтон, шестнадцатилетняя девушка, улыбаясь, шурша голубым шелковым платьем, бежала к ней.
— Мама, мама, не валяй дурака. Пошли танцевать.
— Что это ты пьешь?
Вспыхнув, Пейтон опустила глаза.
— Да просто пунш, мама.
— Пойдем со мной.
Пейтон покорно пошла, и они вместе стали пробираться сквозь толпу молодых людей и девушек, где стоял запах духов, слышались веселые выкрики: «С днем рождения!» А в туалете чернокожая девушка, почувствовав что-то серьезное, какие-то неполадки у белых, благоразумно вышла. Элен повернулась к дочери.
— Дай мне стакан. — Глотнула. Виски. Повернулась и вылила содержимое в туалет. — Это тебе дал твой отец, да?
— Да, — смиренно произнесла Пейтон. — Он сказал, что вдень моего рождения…
Она была красивая, молодая, и два этих обстоятельства вызывали горечь и тревогу у Элен.
— Я этого не потерплю, — сказала она. — Я видела, как твой отец губил себя пьянством, и я не потерплю этого. Ты поняла?
Пейтон посмотрела на нее.
— Мама… — начала было она.
— Замолчи. Я не потерплю этого. Собирай свои вещи. Я увожу тебя домой.
С минуту Пейтон молчала. Потом подняла глаза, буйно, возмущенно тряхнула волосами.
— Я презираю тебя! — сказала она и ушла.
Красная, дрожащая, Элен вернулась на террасу. Милтон весело улыбнулся ей. Она отвернулась. Над лужайкой пронеслось облако, и день стал темным, как в зашторенной комнате. Ветер потряс деревья вокруг террасы, разметал волосы девушек и, издав легкий вздох, ослаб, и день снова восторжествовал вместе с хлынувшим светом: с лужайки слетела тень, перескочила на бассейн, исчезла. Внизу в солнечном свете Элен увидела знакомую фигуру.
«Ох, Моди, дорогая моя».
И, приподняв юбку, она побежала вниз. Моди сидела одна в кресле возле бассейна, ела мороженое, вытянув перед собой оплетенную ремнями ногу, и флегматично смотрела на реку и приближающуюся грозу. Элен подошла к ней, нагнулась и, глядя ей в лицо, сказала:
— Пошли, дорогая. Пойдем со мной. Мы уезжаем домой.
Моди тихо подняла глаза, по-прежнему спокойная, взгляд по-прежнему безмятежный и пустой.
— Да, мамулечка.
— Пошли же.
— О’кей, мамулечка.
Элен взяла ее за руку. Над рекой с треском грохнул гром, купальщики помчались из бассейна, на террасе с первыми каплями дождя раздались взволнованные голоса. Музыканты бросились в дом, таща с собой пульты и саксофоны, а на террасе стоял Милтон, разговаривая с Пейтон.
«Она не питает ко мне ненависти. Не питает. Не питает. Она просто не может ненавидеть меня».
