Нина Катерли - Курзал
— Я согласна, — сказала Тамара Ивановна хрипло.
Еще полдня она провела в милиции, познакомилась со следователем товарищем Косенко, подписала какой-то протокол. Читать не стала, не могла — голова прямо разламывалась, то в жар кидало, то в холод. Каждый час приходилось незаметно глотать аспирин… Мартьянов — сволочь, ничего не сделал для сына, ни разу, но у Юры есть мать, она понимает, что такое долг перед ребенком!..
Было уже около четырех часов, Тамара еле держалась на ногах, когда следователь подвел ее к закрытой двери. Сказал:
— Войдете, увидите вдоль стены на стульях троих мужчин. Осмотрите всех внимательно. А потом покажите того, что в центре. Подтвердите, что видели именно его. И все.
Тамара Ивановна вошла. Сидят. Все одинаковые, серые… Преступные. В ватниках и кепках. По сторонам два милиционера. Господи, только бы не перепутать! Остальные-то двое не виноваты, еще покажешь на кого из них! Косенко сказал, что бандит этот, Дмитриев, в середке.
Она повернулась к следователю и громко произнесла:
— В середине. Этот человек Дмитриев. Который зверски избивал пенсионера и напал на милицейского работника. Его надо судить нашим судом…
— Довольно, довольно… — прервал следователь, — вот, подпишите здесь. Спасибо.
Лица бандита она так и не запомнила.
Ночью стало совсем плохо: температура, дышать нечем, бред. Наверно, перепугала Юрку до полусмерти — кинулся в автомат, вызвал «Скорую». Приехали, хотели сразу в больницу. Отказалась. Сделали укол, сказали — пневмония. Днем пришел врач из поликлиники, подтвердил. И тоже — необходима госпитализация. Тамара Ивановна твердо: «Нет!» Еще чего, оставишь сына дома одного, потом век не расхлебать, по улицам вон бандиты шляются…
Пять суток было очень тяжело, как вечер — на градуснике под сорок, врач чуть не каждый день, и сестру присылали с уколами. А Юрик — просто другой человек, не нарадуешься! Ухаживал, в магазин бегал, в аптеку, сам варил куриный бульон. И все: «Мамочка, мамуля…»
Приходили, конечно, и с работы. Людмила. Через день бегала, и каждый раз с полной сумкой. Тамара ругалась:
— Для чего столько натащила, мне же на еду смотреть противно!
— Через силу ешь, не то совсем загнешься, и так глядеть жутко. А что не съешь, Юрка слопает. Вот яблоки тертые, в них железо, кровь укрепляет. А в банке паровые биточки, Том, ты не думай, не из готового фарша, сама вертела… Раиса привет передает, прийти не может, давление замучило, еле ноги тянет. Сказала: «До нового года доработаю, и все. На пенсию. Но Танька, говорит, пускай не надеется насчет бесплатной рабсилы: с ребенком сидеть не стану, ходит в садик и пускай себе ходит. Для себя поживу, запишусь в группу «Здоровье», куплю абонемент в Дом офицеров на вечера романсов. А Ирка — пускай в садике. А то, говорит, не рожали, теперь спохватились, вот и трясутся, что поздний ребенок…»
Людка трещит, трещит без остановки, а Тамара уже отключилась, слово слышит, два — мимо.
…Потом внезапно сделалось легче, упала температура, появился аппетит, да не какой-нибудь, а прямо как у волка. Тамара встанет, доплетется, держась за стенку, до кухни, пожарит себе картошки на постном масле — любимая еда, — поест и опять в постель. Спать могла хоть полдня подряд. А проснется, лежит, думает. И мирно так, медленно. Обо всем. О Людмиле — что-то скрывает, глаза каждый раз красные; о Юрике — надо бы проверить дневник, а то говорит, что все хорошо, вдруг врет? И про милицию вспоминает, где давала показания на того хулигана. Юрка вчера спросил:
— Мам, а зачем тебя тогда вызывали?
— К тебе отношения не имеет.
Теперь-то уж можно сказать правду, парень осознал, по всему видно — и как дома себя ведет, над уроками все вечера сидит, и вообще изменился, ни хамства, ничего. На улицу идет, спросит разрешения. И возвращается всегда до десяти: «Мам, чай поставить?» Сядет к Тамаре на постель, играют в «Эрудит».
С Шестопаловым, говорил, опять дружат. Но без Ухова. Ладно, Шестопал неплохой мальчишка, а дурь в голове в этом возрасте у них у всех… Ох, слава Богу, все обошлось, спасибо Борису Федосеевичу, до конца жизни Тамара его не забудет.
На больничном продержали ровно месяц. За это время на работе произошли изменения. Раису Федоровну разбил паралич. Оказывается, уже давно, вот сразу после того, как Людка тогда рассказывала, мол, Раиса решила — на пенсию. Теперь лежит. В больницу почему-то не взяли, а ведь половина тела отнялась. Людмила от Тамары нарочно все скрывала, не хотела больную расстраивать. А накануне того, как Тамаре на работу выйти, сказала.
— Кто же теперь будет ведущим? — спросила Тамара.
И опять подумала: вот дура, не получила высшего образования!.. Кого еще теперь поставят, может, такого, что придется увольняться или переходить в другую группу.
— Хоть бы мужичка взяли! — заявила Людка. — Все же будет стимул выглядеть! А, Том? Девчонки из кадров говорят — оформляют кого-то. Интересно, молодой?
— Молчала бы! Ты же своего Колюню обожаешь, как не знаю…
— То — свой…
Когда Тамара Ивановна впервые после болезни шла на работу, кончался октябрь. Шла рано утром знакомой дорогой от остановки через садик, по сторонам аллеи фонари горят, листья шуршат под ногами. Пахнет настоящей лесной осенью, сладко и как-то грустно. Но хорошо. Последние годы Тамара больше всех времен любила осень, потому что осень — это покой. Раньше, когда была помоложе, всегда радовалась весне — каждый раз ждешь чего-то, будто праздника, кажется, вот придет лето, отпуск, что-то случится, переменится. Что? Да неважно!.. Но это было давно, еще до Юрика, при нем больше потому радовалась весне, что тяжелое пальто можно снять, мальчишку на солнце выпустить, опять же съездить в дом отдыха. Уже без глупых надежд на какие-то перемены.
А теперь вот полюбила осень. Летом непрерывные заморочки, да еще на работе — сплошной совхоз, а в промежутках — подыхай от жары на рабочем месте, здание-то новое, сплошное стекло, и какой дурак выдумал? Люди мучаются, не знают, как спрятаться от солнца. Вот, слава Богу, догадался кто-то завешивать окна фольгой, хоть частично отражает лучи.
Зимой тоже мало радости, зиму Тамара с детства не могла терпеть, росла-то в деревне и на всю жизнь запомнила, что рукам всегда холодно, а валенки рвутся и туда залезает снег. И главное, попробуй-ка утром, вьюга — не вьюга, мороз — не мороз, беги за четыре километра в школу. А идти-то полем, от ветра не спрячешься, так и сечет, с ног валит. Некоторых ребят родители, если уж очень холодно или метель, оставляли дома. У Тамары отец — фронтовик, себя никогда не жалеет, и дочке: «Ничего, Томка, добежишь! Вот мы, бывало…» Ну, ладно, это в детстве. А сейчас? По утрам темно, в транспорте давка, все толстые, как кули, пуговицы рвут. И сапог никогда не достать, а найдешь, так цена — будь здоров! А тут, глядишь, Юрик вырос из очередной куртки, тоже ведь что попало не станет носить, хуже, чем у ребят.
А теперь и вообще будет проблем — вагон с тележкой: зимой вечно грипп, а Тамаре врач сказал — легкие слабые, надо беречься.
Нет, осень лучше всего, тихо, мирно… Так бывает, когда вернешься домой из гостей, где весь вечер орал магнитофон или, того хуже, пели за столом. И всё одновременно — ели в три горла, пели, курили — не продохнешь, а тут еще кушак, конечно, врезался, и новые туфли жмут… И вот, наконец, ты дома, в чистоте, в прохладе, надела шлёпки, халат, форточку — настежь, дыши, сколько влезет. А если еще завтра воскресенье и на работу не идти… Вот осень — вроде этого. Ничего не надо, никуда не надо. Живи, и все. А вокруг медленно-медленно падают листья…
Шла Тамара Ивановна к проходной после болезни, и на душе у нее было тихо и уютно. Шла и не подозревала, что это не обычное рядовое утро, каких были тысячи в ее жизни…
Миновав проходную, где знакомая вахтерша, тщательно проверив пропуск, спросила: «Что давно не видно, болела?»— Тамара привычно зашагала двором. Тут, на заводской территории, она сразу делалась другой, даже походка менялась, шаги — шире, и руками свободней размахивала, словом, производственник, свой здесь человек.
Мимо длинных, закопченных цехов, выстроенных, наверное, лет сто назад из красного кирпича, через площадку, где трибуна и Доска почета, вышла к своему КБ, новенькому, современному, будь он неладен, этот архитектор, враг народа! Еще внизу, в гардеробе, удивилась: вешалка-то почти пустая. А уж когда вошла в чертежный зал и двинулась по проходу между кульманами в дальний левый угол, где размещалась их группа механизации, задумалась: а где же весь народ? Времени-то восемь десять, пять минут до начала дня. Но тут же и вспомнила — Людка вчера два раза повторила: «Повезло тебе, Томка, на завтра всех забрили на овощебазу. Кроме, конечно, калек, вроде тебя. Придешь, покрутишься до обеда и мотай, а я с базы к Раисе, там помощь нужна… да и домой идти неохота». Вчера Тамара все эти слова пропустила мимо ушей, начиная с базы и кончая тем, что Людмиле не хочется домой. Сегодня подумала: что еще за новости? Всегда несется, как нахлестанная, — как же! — любимый муж придет, а ее вдруг нету…
