Филипп Клодель - Мое имя Бродек
– Подойди поближе, Бродек, мы тебя не съедим…
За большим столом сидел Оршвир. Это он заговорил, и его слова вызвали смешки у остальных, приглушенные и самоуверенные смешки, в которых чувствовалось сообщничество. Остальные? Их было всего двое. Слева от мэра сидел Кнопф, который смотрел на меня поверх грязного пенсне, набивая свою трубку. Справа от Оршвира, через стул, оставшийся пустым, Гёбблер, наклонив ко мне голову и слегка крутя ею, словно отныне пытался смотреть на людей и предметы ушами, а уже не глазами, которые с каждым днем подводили его все больше. Гёбблер… Я был потрясен, когда я осознал, что он здесь.
– Так ты сядешь или нет? – продолжил Оршвир как можно более задушевным тоном. – Мы же тут все друзья, Бродек, будь как дома, тебе нечего бояться.
Я чуть было не спросил у мэра, что тут делает мой сосед, а также Кнопф, который хоть и видный гражданин, но также не состоит в муниципальном совете. Так почему они, а не другие? Почему именно они? В силу каких своих должностей? В силу каких правомочий они оказались за этим столом?
В моем черепе бурлили все эти вопросы, когда я услышал за своей спиной звук открывшейся двери. Лицо Оршвира просияло широкой улыбкой.
– Проходите, прошу вас, – почтительно сказал он новоприбывшему, которого я пока не видел. – Вы еще ничего не пропустили, мы только-только начали.
В зале послышалась медленная поступь, перемежаемая стуком палки. Новоприбывший приближался ко мне за моей спиной. Приближался. Я не хотел оборачиваться. Он остановился в нескольких шагах от меня, и только тут я услышал его голос, сказавший: «Здравствуй, Бродек», – поздоровавшийся со мной, как здоровался прежде сотни и сотни раз, и тогда мое сердце перестало биться, я закрыл глаза и почувствовал, что мои руки стали влажными, почувствовал также горький вкус, наполнивший мне рот, словно желая затопить его. Шаги возобновились, а вместе с ними и их изящно медлительное звучание. Потом послышался скрип стула, и дальше тишина. Я открыл глаза. Эрнст-Петер Лиммат, мой старый учитель, только что севший справа от Оршвира, смотрел на меня своими большими голубыми глазами.
– Язык, что ли, отнялся, Бродек? Давай! Мы уже все здесь. Можешь теперь читать, что ты там написал.
Говоря это, Оршвир потер руки. Как потирал их, заключив выгодную сделку. Это не мой язык меня подвел. Не он внезапно у меня отнялся, но, быть может, просто я потерял еще одну частицу веры и надежды.
Мой дорогой старый учитель Лиммат, что же вы делаете здесь, за этим столом, похожим на стол судилища? Выходит, вы тоже знали?
XVIII
Лица. Их лица. Был ли это снова один из тех извилистых снов, которые раздирают меня в мире без ориентиров и сродни тем снам, что накатывали на меня ночами в лагере? Где я? И кончится ли это когда-нибудь? Неужели это и есть ад? Какой грех я совершил? Эмелия, скажи мне… Я тебя оставил. Да, оставил. Меня не было здесь. Мой ангел, прости меня, умоляю. Ты прекрасно знаешь, что они меня забрали и что тут я ничего не мог поделать. Скажи мне что-нибудь. Скажи мне, кто я такой. Скажи, что ты меня любишь. Перестань напевать, умоляю, перестань тянуть эту мелодию, которая разбивает мне череп и сердце. Открой свои губы и позволь выйти словам. Отныне я все могу вытерпеть. Все могу выслушать. Я так устал. Я так мало значу, и моя жизнь без тебя совершенно беспросветна. Я знаю, что я прах. Я так бесполезен.
Этим вечером я выпил немного лишнего. Снаружи ночь, самая середина. Я больше ничего не боюсь. Надо все написать. Пускай приходят. Я их жду. Да, я их жду.
Итак, я прочитал в зале совета те несколько листков, самое большее десяток, на которых записал свидетельства и воссоздал некоторые моменты. Я все время смотрел на строчки, ни разу не подняв глаза на тех, кто сидел напротив и слушал меня. И постоянно соскальзывал со стула, сиденье которого было наклонено вперед. А что касается столика, то он был таким крошечным, что под ним еле помещались ноги. Сидеть было крайне неудобно, но именно этого они и добивались: чтобы мне стало не по себе в этом огромном зале, где все напоминало судилище.
Я читал неживым, отсутствующим голосом, еще не отойдя от удивления и жестокого разочарования, когда обнаружил там своего старого учителя. Мои глаза читали, но мысль была в другом месте. На меня нахлынули очень старые, связанные с ним воспоминания, о том, например, как я впервые переступил порог школы и увидел его большие, воззрившиеся на меня глаза – голубые, как ледник, как глубокая расселина. А также все те моменты (как же я их любил!), когда он задерживал меня вечерами после уроков, с терпением и добротой помогая наверстать отставание и продвинуться вперед. В эти моменты его голос звучал не так серьезно и веско. Мы были только вдвоем. Он мягко говорил со мной, без раздражения исправлял мои ошибки, подбадривал меня. Помню, что своими детскими ночами, пытаясь вновь обрести лицо своего отца, я часто ловил себя на том, что придаю ему черты учителя, и помню также, что эта мысль была мне приятна и утешительна.
Вернувшись домой, я снял гирлянды «труб смерти», подаренные Лимматом в тот день, когда я зашел к нему по поводу мертвых лис, и бросил в огонь.
– С ума сошел? Что они тебе сделали? – спросила Федорина, открыв глаз и заметив, что я сделал.
– Они-то? Ничего. Но руки, которые их собрали, оказались не очень чисты.
На ее коленях был моток грубой шерсти и вязальные спицы.
– Говоришь по-тибершойски, Бродек.
Тибершойский – это волшебный язык страны Тибипой, где происходит столько историй, рассказанных Федориной, язык, на котором говорят эльфы, гномы и тролли, но совершенно непонятный человеческим существам.
Я ничего не ответил. Взял литр водки, стакан и пошел в сарай. Мне понадобилось немало времени, чтобы отгрести от двери весь снег, который там навалило. И он все еще шел. Ночь была им полна. Ветер прекратился, и хлопья, предоставленные только своим собственным прихотям, падали, выписывая непредсказуемые и изящные спирали.
Когда я кончил читать, в зале совета стояла мертвая тишина. Все ждали, кто заговорит первым. Наконец я посмотрел на них. Кнопф посасывал свою трубку, словно от этого зависела судьба мира. Но ему удавалось извлечь из нее лишь тощий дымок, и это, похоже, его раздражало. Гёбблер, казалось, дремал. Оршвир что-то отмечал на клочке бумаги. И только Лиммат наблюдал за мной с улыбкой. Мэр поднял голову.
– Хорошо. Очень хорошо, Бродек. Это очень интересно и хорошо написано. Продолжай в том же духе.
Он повернулся к остальным, ища их одобрения или позволяя им сделать свои замечания. Первым на меня накинулся Гёбблер.
– Я ожидал большего, Бродек. Я столько времени слышал твою машинку. Отчет далеко не закончен, хотя мне казалось, что ты написал гораздо больше…
Я постарался скрыть свой гнев. Постарался спокойно ответить, ничему не удивляясь и не подвергая сомнению ни сам вопрос, ни даже присутствие того, кто его задал. Меня так и подмывало сказать ему, что лучше бы он озаботился пожаром, который тлеет в раскаленном передке своей жены, чем моей писаниной. Но ответил, что такой отчет для меня непривычен, что я старался найти верный тон и слова, что довольно трудно соединить воедино разные свидетельства, составить точный портрет, ухватить правду о том, что же тут происходило в последние месяцы. Да, я безостановочно печатал, но нелегко писать то так, то эдак, исправлять, вычеркивать, рвать написанное и начинать сызнова, вот почему я так недалеко продвинулся.
– Но я вовсе не хотел обидеть тебя своими словами, Бродек, это всего лишь так, маленькое замечание, уж ты извини, – сказал Гёбблер, якобы конфузясь.
Оршвира, казалось, мои объяснения удовлетворили. Он снова повернулся к тем, кто его окружал. Зигфрид Кнопф выглядел довольным, поскольку его трубка снова заурчала. Он ласково смотрел на нее и поглаживал ее головку обеими руками, не обращая ни малейшего внимания на окружающее.
– Может, у вас есть вопросы, господин Лиммат? – почтительно спросил мэр, повернувшись к старому учителю. Я почувствовал, что на моем лбу выступил пот, как в те времена, когда он спрашивал меня перед всем классом. Лиммат улыбнулся, сделал паузу, потер свои длинные руки.
– Нет, никаких вопросов, господин мэр, это скорее замечание, просто замечание… Я хорошо знаю Бродека. Даже очень хорошо знаю. И давно. Знаю, что он со всей добросовестностью выполнит задачу, которую мы ему поручили, но… как бы это сказать… он мечтатель, и я говорю это, не думая ничего плохого, поскольку считаю, что это большое достоинство – мечтать, но в данном случае не стоило бы ему все валить в одну кучу, мечты и реальность, то, что существует, и то, чего на самом деле нет… И я заклинаю его быть повнимательнее, заклинаю не отклоняться с намеченного пути, не позволять своему воображению управлять мыслями и словами.
