Трейси Шевалье - Падшие ангелы

— Я не могла этого сделать! — Наша Дженни, кажется, потрясена.

— Почему? Ты же не хочешь его?

— Это грех. Это убийство!

— Но ведь ты уже согрешила — разве нет? Какая теперь разница?

Она не отвечает, только качает головой и подтягивает ноги к животу.

— В любом случае уже поздно, — говорит она. — Ребенок скоро родится, и ничего с этим не поделаешь. — Она начинает громко и некрасиво рыдать. Я оглядываюсь и вижу коричневую вязаную шаль на стуле. Накидываю ее на Дженни.

— Боженьки мой, что мне делать? — плачет наша Дженни. — Мама меня убьет. Я отправляю ей большую часть моего жалованья — как она теперь без него?

— Найдешь другую работу, а твоя ма может присматривать за маленьким.

— Но меня никто не возьмет, если узнает, что случилось. Она ни за что не даст мне рекомендацию. У меня не было другой работы, кроме этой. Мне нужна ее рекомендация.

Я задумываюсь на минуту.

— Миссис К. даст, если ты ее заставишь, — произношу я наконец и тут же жалею об этом, потому что мне нравится мама Мод. Я все еще помню, как она улыбалась мне в тот день, когда на ней было зеленое платье.

Наша Дженни смотрит на меня теперь уже с любопытством.

— Ты это о чем?

— Ты ведь знаешь кое-что о ней, — говорю я. — О том, как она и мистер Джексон встречаются на кладбище. Ты могла бы сказать что-нибудь об этом.

Наша Дженни резко садится на кровати.

— Это подло. И потом греха в разговорах нет. А они только и делали, что говорили.

Я пожимаю плечами.

Она убирает с лица волосы, прилипшие к щекам.

— И что я ей скажу?

— Скажи, что, если она не даст тебе рекомендации, ты сообщишь ее мужу про нее и мистера Джексона.

— Нет, это подло. — Наша Дженни задумывается на минуту. Потом у нее на лице появляется такое забавное выражение, как у воришки, который увидел открытое окно в доме богача. — Может, мне и работу удастся сохранить. Ей придется оставить меня, если она не хочет, чтобы я рассказала ее мужу.

Мне становится не по себе, когда она это говорит. Я люблю нашу Дженни, но она жадная.

— Не знаю, — произношу я. — Наш па всегда говорит — никогда не проси слишком многого. Проси только самое необходимое, а то не получишь вообще ничего.

— Ну и смотри, куда это твоего па привело — копает могилы всю жизнь, — говорит наша Дженни.

— Не знаю, чем могильщик хуже горничной.

— Ладно уж. Давай-ка отсюда. Если пойду к ней, мне, пожалуй, лучше натянуть свой корсет обратно.

По выражению ее лица я понимаю: что бы я ни сказал — она уже не остановится. Поэтому я выхожу из комнаты и спускаюсь по лестнице. Дохожу до следующей площадки и вижу там четыре закрытые двери. Прислушиваюсь минуту-другую, но ничего не слышу. Я еще не бывал в таких домах. Наша ма и мои сестры живут чуть не друг у дружки на голове — две комнаты на пятерых. Да в таком доме пять или шесть семей могло бы жить. Я смотрю на двери. Они все дубовые, с медными сверкающими ручками — это наша Дженни их так отполировала. Я выбираю одну из них и открываю.

Я слыхал о таких комнатах, но сам никогда не видел. Там повсюду изразцы — белые изразцы на полу и на стенах аж выше меня. Верхний ряд изразцов — с цветочками, типа тюльпанов, красного и зеленого цвета. Еще там есть большая белая ванна и белая раковина с серебряными трубками и краном, отдраенными до блеска нашей Дженни. На вешалке висят большие белые полотенца, и я дотрагиваюсь до одного из них. В этом месте на нем остается черное пятно, и мне становится стыдно, потому что здесь все такое чистое.

В маленькой комнатушке рядом с этой — нужник, тоже весь белый, с сиденьем из красного дерева, как гробы для богачей, что я вижу на кладбище. Я вспоминаю наш сортир и ведро, которым пользуемся мы с нашим па, и они так отличаются от того, что здесь, будто предназначены не для того же самого.

Я выхожу и открываю другую дверь — в комнату в передней части дома. Стены здесь желтые, и, хотя эта комната тоже выходит на север, как и комната нашей Дженни, тут два больших окна с балконами, куда можно выйти, а свет, который попадает сюда, добравшись до стен, золотит их. Здесь есть два дивана, стоящие буквой L и застеленные покрывалами с бабочками и цветами. Еще пианино и маленькие столики, на которых лежат книги и журналы. На буфете расставлены фотографии, а на них — она и Мод, па Мод и еще какие-то люди.

Тут до меня с лестничной площадки доносится голос нашей Дженни. Я уже не успеваю выбраться из комнаты, но просто чую, что она и миссис К. идут именно сюда. Я быстро прячусь за одним из диванов. Если бы я играл в прятки с моими сестрами, то именно с этого места они бы и начали меня искать. Но Дженни и миссис К. не играют со мной в прятки.

Дженни Уитби

Хоть я и куражилась перед Саймоном, разговаривать с хозяйкой мне было страшновато. Все эти годы она была добра ко мне, и потом, я действительно согрешила. К тому же мне вовсе не хотелось быть шантажисткой. Но мне нужно это место — нужно мое жалованье. Я будто мыла пол, забыв о том, что делаю, и вдруг глядь — я в углу, а вокруг меня мокрый пол. И теперь, чтобы выбраться из комнаты, мне нужно прыгнуть далеко-далеко.

Я расправила одежду, надела чепец, плеснула воды в лицо и пошла вниз. Когда я добралась до площадки, она появилась из своей спальни, и я сразу поняла, что должна сделать это сейчас. Я открыла рот, но, прежде чем успела произнести хоть слово, она сказала:

— Дженни, мне нужно с тобой поговорить. Пойдем в дневную гостиную.

Я пошла за ней.

— Садись, — сказала она.

Я села на диван. Я тут убираюсь каждый день, но никогда раньше не сидела. Милая комната.

Она подошла к одному из окон и выглянула сквозь жалюзи. На ней было платье серовато-белого цвета с приколотой под шеей камеей. Этот цвет ей не идет — она выглядела бледной и усталой.

Я сглотнула, потому что в горле у меня пересохло и я не могла говорить. Да я и не знала толком, что сказать.

Но потом все повернулось совсем не так, как я думала. Совсем не так. Я бы ни в жизнь не догадалась, что она скажет.

Она отвернулась от окна.

— Мне жаль, что у тебя неприятности, Дженни, — начала она. — И мне жаль, что миссис Коулман, наверное, наговорила тебе всякого. Она бывает очень грубой.

— Да сука она, — вырвалось у меня. И когда я это произнесла, то почувствовала, что могу продолжать дальше. — А теперь мне есть что сказать вам, мадам.

— Пожалуйста, послушай сначала меня. Не исключено, что нам удастся помочь друг другу.

— Мне — помочь вам? Нет, мадам, я так не думаю. Я ничего…

— Дженни, мне нужна твоя помощь.

— Вам — моя? После того как вы вышвырнули меня на улицу, словно старую швабру, и это после всего, что я сделала для вас, и мисс Мод, и мистера Коулмана? Только потому, что я… что я… — Я ничего не могла с собой поделать и разрыдалась.

Она дала мне поплакать какое-то время. А потом сказала что-то очень тихо. Я не расслышала, и ей пришлось повторить.

— У нас с тобой один и тот же казус.

Я понятия не имела, что это означает, но странное слово прозвучало достаточно серьезно, чтобы я перестала плакать.

— Правда, срок у меня поменьше, — сказала она. — И я могу еще что-то предпринять. Но я не знаю, куда пойти. У подруг своих я спрашивать не могу. И поэтому я прошу твоей помощи — скажи, куда мне можно пойти, чтобы… сделать это. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я посмотрела на нее и начала вспоминать, как часто она отказывалась в последнее время от еды, о ее постоянных мигренях, о том, что она стала дремать днем, о том, что вот уже пару месяцев я не помогала ей мыться, и тут меня осенило. Я не заметила этого раньше только потому, что была вся в своих проблемах.

— Да, — сказала я тихо. — Понимаю.

— Я не хочу идти туда, где меня могут узнать. Это должно быть какое-нибудь отдаленное место, но не слишком, чтобы туда можно было легко добраться. Ты знаешь такое место?

И тут меня опять осенило — до меня наконец дошло, чего она от меня добивается.

— Это грех, — сказала я.

Она снова выглянула в окно.

— Этот грех будет на моей душе — не на твоей.

Я молчала. Она сама поднесла мне шантаж на серебряном блюде — точно так я каждое утро приношу ей почту в эту самую комнату. Мне даже ничего про ее дела с мистером Джексоном не пришлось говорить. Ну, оно и к лучшему, потому что я же и сама толком не знала, что там у них было. Ну, до этого дня.

Зато я знала, почему теперь она обращается за помощью именно ко мне. Она думала, что поскольку избавляется от меня, то я никому ничего рассказать не смогу. Но мое молчание имеет свою цену. Вот он — шантаж.

— Это вам будет стоить кой-чего, — сказала я.

— И сколько же ты хочешь? — Она спросила это так, словно заранее знала, что я назову ей цену. Но я удивила ее.

— Я хочу это место.