Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
12
В колледже Мозес не обнаружил выдающихся успехов, и, если не считать нескольких дружеских связей, там не было ничего, о чем стоило бы пожалеть; не жалко было ему ни овсянки со снятым молоком, ни «Данстер-хауса», их общежития, отражавшегося вверх ногами, наподобие свиной туши, в мелкой воде реки Чарлз. Ему хотелось повидать мир. Для Лиэндера мир означал место, где Мозес мог проявить свой сильный, уравновешенный характер, свою смышленость и проницательность. Думая об отъезде сына, он испытывал чувство гордости и предвкушал его будущие успехи. Мозес должен был преуспеть! На стороне Гоноры была традиция, так как все мужчины в семье Уопшотов — в том числе отец Лиэндера — совершали путешествие, помогавшее им стать взрослыми; некоторые из них огибали мыс Горн еще до того, как начали бриться, и на пути домой бесстыдно охотились за красавицами Самоа, которые наверняка должны были проявлять некоторые признаки утомления. Сара всегда находила утешение в печальных выводах — жизнь ведь лишь расставание, и мы живем лишь ото дня ко дню, — и такие мысли помогли ей перенести боль от того, что ее первенца отрывают от дома. Но как все это отразится на бедном Каверли?
Еще с год назад отношения между братьями были чрезвычайно воинственными. Они дрались голыми руками, обледенелыми снежками, палками, камнями. Они всячески оскорбляли друг друга и считали, что мир — это такое место, где другой проявляет себя мошенником с отвратительным характером. Потом вся эта недоброжелательность сменилась нежностью и расцвела братская дружба, носившая все признаки любви — радость близости и боль разлуки. Они даже совершали вместе длинные прогулки по берегу в Травертине, делясь самыми сокровенными и неосуществимыми планами. Узнав, что брат уезжает, Каверли впервые изведал оборотную сторону любви — это была горечь. Он не представлял себе жизни без Мозеса. Гонора все устроила. Мозес поедет в Вашингтон и будет работать у мистера Бойнтона, который был ей чем-то обязан. Если в душе Мозеса и возникали какие-нибудь сожаления или намеки на сожаления, они терялись в смятении его чувств и отступали перед страстным желанием покинуть Сент-Ботолфс и попробовать свои силы в широком мире.
Сара собрала те вещи, которые, по ее мнению, могли понадобиться Мозесу, когда он начнет свою жизнь в чужом месте: свидетельство о конфирмации, блесну, купленную как сувенир на Плимут-Роке, рисунок военного корабля, сделанный им в шестилетнем возрасте, футболку, молитвенник, шарф и два табеля успеваемости; по, услышав, как он громко кричит что-то снизу Каверли, стоявшему на верхней площадке лестницы, она по звуку его голоса почувствовала, что ничего этого он с собой не возьмет, и снова все спрятала. Предстоящий отъезд Мозеса сблизил Сару и Лиэндера и вновь оживил те милые самообманы, которые составляют основу многих долговечных супружеств. Лиэндер считал, что Сара — хрупкая женщина, и вечерами перед отъездом Мозеса приносил ей теплый платок, чтобы защитить от ночной прохлады. Сара считала, что у Лиэндера прекрасный баритон, и теперь, когда Мозес уезжал, ей хотелось, чтобы Лиэндер снова занялся пением. Сара не была хрупкой — у нее хватало сил на десятерых, — а Лиэндер не мог спеть простейшей мелодии, «Помни о ночной прохладе», — говорил Лиэндер, принося жене платок, а Сара, восхищенно глядя на него, говорила: «Какой стыд, что мальчики никогда не слышали твоего пения».
Устроили прощальный прием гостей. Мужчины пили виски, а дам угощали имбирным пивом и мороженым.
— Я шла через луг Уэйлендов, — сказала тетя Эделейд Форбс, — и этот луг усеян коровьими лепешками. Я за всю свою жизнь не видела столько коровьих лепешек. Повсюду сплошные лепешки. Шагу нельзя ступить, не угодив в лепешку.
Тут были все, и Реба Хеслип подошла к Розали и сказала:
— Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи.
Все рассказывали о своих путешествиях. Мистер и миссис Гейтс были как-то в Нью-Йорке, и им пришлось платить восемнадцать долларов в день за комнату, в которой даже кошке негде было повернуться. Тетю Эделейд, когда она была ребенком, возили в Буффало. Гонора побывала в Вашингтоне. Милдред Харпер, церковная органистка, играла на рояле, и они спели из старинных сборников гимнов и песен «Серебряные нити в золоте волос», «Обетованная земля» и «В сумерках». Во время пения Сара увидела в окне лицо Дядюшки Писписа Пастилки, но, когда она вышла на крыльцо, чтобы пригласить его, он убежал. Мозес, войдя в кухню попить, застал Лулу в слезах.
— Я не потому плачу, что ты уезжаешь, Мозес, — сказала она. — Я плачу потому, что прошлой ночью видела дурной сон. Мне снилось, что я подарила тебе золотые часы, а ты разбил их о камни. Глупо, правда? Конечно, у меня нет денег на покупку золотых часов, а если бы я и купила, ты не такой парень, чтобы разбить их. И все же мне снился сон, что я подарила тебе золотые часы, а ты разбил их о камни.
Мозес уехал на следующий вечер поездом в девять восемнадцать, но провожали его только родители. Розали сидела у себя в комнате и плакала.
— Я не хочу идти на вокзал, — сказала Гонора тем же тоном, к какому она прибегала на семейных похоронах, говоря, что не подойдет к могиле.
Никто не знал, где Каверли, но Сара подозревала, что он гуляет по берегу в Травертине. Стоя на платформе, они слышали вдали шум поезда, приближающегося по восточному берегу реки, — звук, от которого Сара задрожала, так как она была в том возрасте, когда поезда явно казались ей орудием разлуки и смерти. Лиэндер положил руку на плечо Мозеса и дал ему серебряный доллар.
Все чувства Мозеса были напряжены, но он не испытывал печали и не вспоминал ни о выстроившихся в ряд гоночных яхтах, когда звучит сигнал, подающийся за десять минут до старта, ни о заброшенных фруктовых садах, где он охотился на куропаток, ни о Пасторском пруде, ни о пушке на лужайке, ни о речной глади, сверкающей между скобяной лавкой и магазином стандартных цен, в котором кузина Джустина когда-то играла на рояле. Все мы теперь привыкли к тем поэтическим проспектам, где бок о бок изображены орхидеи и галоши, где мерзкий запах старых перьев смешивается с запахом моря. В конце лета, когда северный ветер разбрасывает тучи желтых листьев, как сеятель разбрасывает семена, мы все уезжали из незатейливых уголков на поезде или в автомобиле, усаживая собак и детей на заднее сиденье, но мы не можем утверждать, что в момент разлуки в нашем сознании проносится вереница ярких и отчетливых образов, как это бывает в мозгу утопающего. Мы возвращались в освещенные дома, ощущали при северном ветре запах сжигаемых яблоневых сучьев, видели польскую графиню, смазывавшую лицо жиром в хижине лыжников, слышали крик ушастой совы, для которой наступило время спаривания, и ощущали запах мертвого кита при южном ветре, доносившем также мелодичные звуки колокола, привезенного из Антверпена, и жестяной звон колокола из Алтуны. Но всего этого — и многого другого — мы не вспоминаем, садясь в поезд.
Сара заплакала, когда Мозес ее поцеловал. Лиэндер обнял жену за плечи, но она освободилась от его руки, и они стояли каждый, сам по себе, пока Мозес прощался с ними. Как только поезд тронулся, Каверли, севший на него в Травертине, вышел из уборной, где он прятался, и предстал перед братом. Они проехали мимо фабрики столового серебра, конюшни мистера Ларкина с надписью на ней: «БУДЬТЕ ДОБРЫ К ЖИВОТНЫМ», мимо полей Ремзенов и свалки у дома лодочника, мимо ледяного пруда и фабрики, вырабатывающей средство для укрепления волос, мимо дома миссис Тримбл, прачки, мимо дома мистера Брауна, который ел сладкий пирог и запивал его молоком, когда поезд 9:18 прогрохотал под окнами, мимо домов Ховардов и Таупсендов, и железнодорожного переезда, и кладбища, и дома старика — точильщика пил, чьи окна были последними в поселке.
13
Беда одна не ходит. Попрощавшись с Мозесом и вернувшись домой, Лиэндер и Сара нашли в холле на столе следующее письмо Каверли:
«Дорогие мать и отец! Я уехал с Мозесом. Я знаю, что должен был сказать вам об этом и мое молчание равносильно лжи, но это только вторая ложь за всю мою жизнь, и я никогда больше не солгу. Другая ложь, сказанная мною, была об отвертке с черной ручкой. Я украл ее в скобяной лавке Тиникума. Я так люблю Мозеса, что не могу оставаться в Сент-Ботолфсе, если его там не будет. Но мы не собираемся жить вместе, так как считаем, что, разделившись, будем иметь больше шансов доказать тете Гоноре нашу стойкость. Я еду в Нью-Йорк и буду работать у мужа кузины Милдред на его ковровой фабрике, и как только у меня будет место, где жить, я напишу вам и сообщу свой адрес. У меня двадцать пять долларов.
Я люблю вас обоих и не хотел бы вас огорчить, и я не знаю во всем мире лучшего места, чем Сент-Ботолфс и наш дом, и когда я сделаю карьеру, то вернусь домой. Нигде в другом месте я не буду счастлив. Но теперь я достаточно взрослый, чтобы повидать белый свет и завоевать себе положение. Я могу это сказать, потому что теперь у меня появилось много мыслей о жизни, тогда как раньше у меня не было никаких мыслей. Я взял с собой киплинговское «Если» в рамке и буду об этом думать и обо всех великих людях, о которых я читал, и буду ходить в церковь.
