Нина Садур - Иголка любви
— Какое еще лицо у вас? — спросила Оля.
— Я ведь молодой. Это вид. Лицо осунулось от расстрелов.
— А что? — злобно скривилась Оля. — Все, прямо так и все и плачут у вас? Все-превсе?
— Я говорю вам про свое лицо. Вглядитесь. Оно кажется более… старшим, от вида расстрелов. Ведь это все непросто.
И тогда она большой и указательный скрючила клешней и поднесла к носу Хоттабыча-Грязных-Дел, твердо захватила ноздри, сжала и потянула вниз, пониже — в поклон раскаленной дорожке песка, убегающей в розы, в комнату смеха.
Он не спешил распрямиться — замер подумать о новом предателе родины.
Оля встала, вытерла пальцы от соплей следователя и пошла мимо Гоголя. Мельком глянула на Гоголя — смертный пот на известковом лбу. Пошла по песчаной дорожке в кусты роз.
Но ведь есть на пляже совершенно обратный старик, молодец. Старый грузин без ноги до колена. Оля еще удивилась, как он сидит у воды, кто его будет купать? Костыль? Старик хохотал с мальчишками, клекотали сожженные солнцем, вскипала странная речь, высоко улетала. До неба. Седой старик, стриженный как первоклассник, дети его искупают, грузинские внуки черные в черных трусах, узкие спинки в потеках соли.
Оля прикрыла глаза — открыла — старик уже в море. Удивилась. Как его быстро втащили и бросили в синей воде. Стоит по плечи, умно трогает воду руками — не упадет. Как ему на земле нужно слушать свой вес, упадая на костыль, так вода сама подпирает увечье, а тело смеется от радости. Небольшая крепкая голова старика повернулась затылком к нам, а глазами, черными, как у мальчиков, — в длину моря. Хорошие сильные руки взмахнулись — взрезались в море — по лопатки выйдя из воды, дивно и правильно он поплыл, играя воздухом и водой… и вернулся смущенно. Поскорей, кособоко забыл, как стоять, бил воду ладонями, удержался. Вода удержала опять, и опять гладит воду бывший пловец, ее баловень. А как он будет выходить из воды? Те мальчишки давно уже убежали. А он снова лег, как маленький, послушался маленьких волн, и они его принесли к сухим камням, и мгновенно уперся руками, ногой, быстрее двуногих он пробежал, пригнутый к земле, добежал до подстилки и сел, свободно, как ему надо, легко владея сухим, темным телом. Вот же радостный горный старик, совершенно не взрослый, счастливый, гладкий, как красивая, некрупная галька морская! Хороший, хороший старик! Умница! Он любит вино и мясо. Он давно простил свой костыль.
Лег на гальку, пусть тело привыкнет к камням. Солнце ляжет на тело, не двигайся, а то раздавит. Тихонько, помедленней потянись за тем камушком, остуди его в пальцах слегка, черный с полоской, круглый и плоский, хорошо уместился в ладони, положи его на ребра, туда, где стучит. Он за день набрал в себя много жара, его море катало, когда тебя еще не было. В нем есть все, нужное для жизни. Он даже лучше подорожника. Положи его на ребра, пусть в него снизу стучит, вытягивает из него все целебное. Он очень простой. Он понимает только главное.
Пойду потихоньку в свой временный дом на горе. Лягу в бледные простыни, завернусь, стану коконом, буду слушать — что там, во мне? Как там жизнь, нагрелась ли за день?
Как же стол обойти с вечерними игроками?
— Добрый вечер.
— Здравствуйте, вас и не видно совсем.
— А где Костя?
— А я вот он. Я у них выиграл.
— Так им и надо.
Черная Гала ушла от игры, ударила карты о землю.
Галина мать:
— Гала, не обижайся, ты выиграешь.
— Пусть эта уходит! — приказала Гала.
— Ухожу, — испугалась Оля. — Играй, Гала, в дурачка.
А Костя выбежал из-за стола и пошел с Олей, взял за руку даже.
— Она пришла, и мы не играем, — показала черная Гала.
— Гала, Гала, — ласкается мать. — Какие у тебя волосики беленькие. Хочешь сказку?
— Хочу быль.
— Ну, слушай про быль.
— Про страшное!
— Будет про страшное.
— Пойдем ко мне поезда смотреть? — сказал Костя.
— Мне нельзя в хозяйские комнаты. Я отдыхающая, — ответила Оля.
— Со мной разрешат! Мама, мама, я отдыхающей Оле поезда покажу!
— Покажи! — из глубины дома.
— Слышала? Ну пошли в мою комнату.
Пошли в его комнату. Комната в ковриках. Милая у окошка кроватка.
— А где же твой стол?
— А зачем он мне нужен? Я у мамы кушаю, в зале.
— У тебя окошко прямо в пропасть глядит.
— Пускай.
— Ты не боишься? А ночью?
— Ночью ж там темно.
— А зимой? Когда ветер? Зимой тебе страшно?
— Не-а. Я к маме уйду спать, пускай он тут дует один.
— Вместе с мамой? В одной кровати?
— Я маму обниму, пускай у ней головка не болит от ветра, и потом мы спим.
— У мамы головка болит от ветра?
— Потому что шумит. Тогда болела от фабрики. Она работала на фабрике. Они на этой фабрике людей только губят! У них там шумно, и у мамы испортилась головка. Стала болеть и кричать. Ей давали таблетки, но она ушла от них. Правильно! Пускай шум убирают тогда!
Из-за стенки:
— Костя, Костя, ты что там говоришь?
— Я говорю, что они тебе головку сломали!
— Не говори такого!
— А пусть они не шумят тогда! А то они людей гробят.
— А где же твои паровозы? — громко сказала Оля.
— Вот они. В этой коробке. Надо дорогу собрать. Давай собирать.
— Давай.
Собрали дорогу.
— Теперь ставь вагончики. Дай я сам!
— А светофоры?
— Вот у меня светофоры. Поехали!
— Что ж ты на красный-то едешь?
— Ты не понимаешь! Поехали! Внимание! Следующая станция Сочи!
— Подождите, я опоздала в свой девятый вагон!
— Мы не можем ждать. Догоняйте на самолете!
Оля — ж-ж-ж — полетела догонять.
— Ура! Мы вас догнали.
— Стоянка три минуты.
— Мы успели. Уселись. Поехали.
— Следующая станция Сочи!
Тала вошла:
— Мы рапанов вывариваем. Костя, пойдем смотреть.
— Костя, не ходи, они очень воняют.
— Пойдем, их достают из ракушек, они завитками.
— Воняют, — сказала Оля.
Костя сказал:
— Я не пойду, я этих рапанов сто раз видел.
Тала сказала:
— Я буду играть.
— Играй, Тала, — сказала Оля.
— Пусть эта уйдет, тогда я буду играть.
— Ну, это уж нет, — рассердилась Оля. — Сама уходи. К своим тарапанам.
— Ты что, она ж маленькая! — изумился Костя. — Ей надо играть.
— Ах так! Ну и играй со своей Талой.
— Я быстро! Поехали! Следующая станция Сочи!
А ночью пошел в уборную, Оля шаги узнала, включила свет, лежит, он поскребся в сарайчик.
— Ну зайди.
— Ты лежишь одна и не спишь.
— А ты ляг со мной, полежи, я усну.
— Мама будет искать.
— У меня головка болит.
— Сильно болит?
— Да.
Он заволновался, не знает, как быть. Топчется, босиком, в одних трусах.
— Я свет потушу, твоя мама не догадается.
Встала, потушила свет. Повела его за руку. Положила к себе.
— Нас заругают, — сказал мальчик.
— Нет, — сказала она.
— Тебя будут ругать, — догадался он.
— Это ничего, — сказала Оля.
Тогда он обнял ее за шею:
— Сейчас перестанет головка.
Мигом уснул.
Она лежала тихонько, чтоб не спугнуть, потом немного подвинула его руку со своего горла, чтоб было можно дышать, и лежала так, сторожила, как он спит, щекотно ей в шею. Чуть-чуть отодвинулась от него — очень горячее тело (перекупался, начало простуды). Он заплакал во сне, схватил ее сильно, до удивления, чтоб близко была. Больше не отодвигалась.
Утром не поняла — грохот, обвал — мы падаем в пропасть? Дом наш за ночь сполз и повис над бездной? Спасают имущество с риском? Смотрит — рядом с ней спит чужой мальчик, рот приоткрыт, подрагивает от усердия сна. Бледненький, странно ведь — южный ребенок, а бледненький, зеленоватый какой-то.
— Детка мой, сынка моя! Бросил ты бедную маму! Постелька твоя холодная стоит одна без тебя навсегда!
«А который час?» — Оля посмотрела: половина пятого.
— Костя, проснись, тебя ищут.
— Может, он куда забежал?
— Да куда же он забежит в пять утра? Украли ребенка. Черные здесь рыскали мужики!
— Надо еще поискать. Вдруг он в уборной?
— Только что были! Ну что вы такое! Нигде его нету! Нигде!
— Костя, проснись, твоя мама кричит.
— Сердце мне вырвали, звери! Деньги возьмите, все забирайте, отдайте ребенка!
— Костя, сейчас же проснись!
Оля его ущипнула. Она страшно рассердилась — вся улица проснулась, один он спит.
— Отдайте хоть мертвого! Тельце родное отдайте! Хоть волосочки, что там осталось от него — все отдам, золото есть, отдайте мне хоть волосочки!
— Костя, как дам сейчас! Ну-ка проснись!
И вдруг все затихло. «Все смотрят сюда», — она поняла и закрыла глаза.
— Спят. Обои. Целые.
— Боже мой! Пустите меня.
