Джулиан Барнс - До того, как она встретила меня
— Просто улыбаешься?
Грэм уже решил, что в следующие несчитанные дни даже намекать не станет на то, забыть о чем они всячески старались — и потому, собственно, отправились попутешествовать. И он сказал ей то, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:
— Я думал кое о чем характеризующем.
— М-м-м?
Она придвинулась к нему и положила руку на его профессорскую грудь.
— Знаешь, что Барбара устраивала к концу моей жизни с ней? Не бойся, это тебя не рассердит. Она завела привычку сдвигать на меня простыни и одеяла. Нет, правда. Пока я спал, она сгребала простыни и одеяла со своей стороны кровати и придвигала ко мне, а затем и пуховую перинку. Потом притворялась, будто только что проснулась, и начинала поносить меня на все корки за то, что я перетягиваю все простыни и одеяла на себя.
— С ума сойти. А зачем ей было это надо?
— Полагаю, чтобы я чувствовал себя виноватым. И это всегда срабатывало, то есть она внушала мне, будто я даже во сне стараюсь как-то ее ущемить. И она проделывала это примерно раз в месяц в течение целого года.
— А почему перестала?
— Да потому, что я ее поймал. Как-то ночью мне не спалось, и я просто лежал, не шевелясь, чтобы не разбудить ее. Примерно через час она проснулась, но у меня не было желания заговорить с ней, и я затаился. И тут обнаружил, что она делает. И выждал, пока она не навалила на меня все и не притворилась спящей, и не притворилась, будто проснулась, и не принялась меня трясти и обвинять, а я сказал только: «Уже по меньшей мере час, как я не сплю». Она осеклась на половине фразы, сгребла все, чем только что меня укрыла, и натянула на себя. По-моему, это был единственный на моей памяти случай, когда она не нашлась, что сказать.
Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорил о своем прошлом. Он никогда не чернил Барбару, чтобы она, Энн, чувствовала себя лучше. В его историях всегда звучало недоумение перед тем, как он вел себя или позволял Барбаре вести себя с ним, и истории эти словно подразумевали, что между ними таких хитростей и обманов нет и быть не может.
— Хочешь простыни побольше? — спросила она и забралась на него. По тому, как он улыбнулся ей, она догадалась, что на этот раз между ними не встанут ни колебания, ни бурное прошлое. И она не ошиблась.
Они нашли небольшую гостиницу под Клермоном и остались там на неделю. За обедом перед ними на их столик водружался широкоплечий литр местного красного вина, а чипсы были шафранового цвета и отличались мягкостью, и это казалось им французски значимым. Быть может, цвет приобретался от поджаривания на многократно использовавшемся масле, но это никакой важности не имело.
По утрам они катили мимо чахлых виноградников в соседние деревни, где осматривали церкви, которые каким-то чудом умудрялись выглядеть более интересными, чем были на самом деле, а затем тратили неторопливое время на покупку ингредиентов для пикника и экземпляра «Миди-Либр». Еще немножко они катались без определенной цели и иногда останавливались, чтобы Энн могла нарвать полевых цветов и сорных трав, названий которых не знала и которые чаще всего оставлялись увядать и блекнуть у заднего стекла машины. Находили бар, выпивали по аперитиву, а затем отправлялись на поиски укромного склона или поляны.
Пока они ели, Грэм слушал, как по его просьбе Энн прочитывала ему страницу-другую «Миди-Либр». Подзаголовок газеты был «Faits Divers»,[8] и специализировалась она на историях будничных насилий. Свое местечко там обретали крайне необычные преступления вперемежку с историями обыкновенных людей, у которых просто поехала крыша. «В растерянности мать направила машину в канал, — переводила Энн. — Пятеро погибших». Или в другой раз история семьи крестьян, которые держали свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати «из страха, что она может забрести на шоссе и вызвать автокатастрофу», а до шоссе было восемь миль. На следующий день — история о двух автомобилистах, поспоривших из-за места на парковке; проигравший выхватил пистолет и выстрелил своему «пятиминутному врагу» три раза в грудь. Жертва свалилась наземь, напавший на всякий случай прострелил две покрышки его машины и уехал. «Полиция продолжает преследование, — переводила Энн, — пострадавший был с тяжким благословением доставлен в больницу». Где, подумал Грэм, его, вероятно, тяжело благословят в очередной и заключительный раз.
— Все латинский темперамент, — сказал он.
— Дело было в Лилле.
— А!
Перекусив, они поехали назад в гостиницу, выпили кофе в баре, а потом поднялись в свой номер и прилегли отдохнуть. В пять они снова спустились и сидели в качалках, сплетенных из пластмассовых макаронин, ожидая, когда наступит время первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», Грэм одновременно штудировал несколько книг, иногда читая ей вслух отрывки:
Когда Пьер Клирик хотел познать меня плотски, он имел обыкновение приносить эту траву, завернутую в лоскут полотна, около унции в длину и в ширину, то есть размером в первый сустав моего мизинца.
И у него был длинный шнур, который он повязывал мне на шею, когда мы совокуплялись, и это зелье или трава на конце шнура свисала у меня между грудями до отверстия в моем животе. Когда священник хотел подняться и покинуть постель, я снимала зелье с шеи и возвращала ему. Случалось, что он хотел познать меня плотски дважды или более в одну ночь, и в таковом случае священник спрашивал, прежде чем слить свое тело с моим: «Где трава?»
— Это когда же было?
— Около тысяча трехсотого года. Чуть дальше по дороге отсюда; ну, милях в пятидесяти или около того.
— Грязный старый поп.
— Да, попы, видимо, были наиболее похотливыми. Полагаю, после они могли отпустить тебе грехи и избавить от лишней прогулки до церкви.
— Грязный старый поп. — Энн шокировала мысль о церковном сластолюбии. Это заинтриговало Грэма: обычно шокирован бывал он, когда она с небрежным безразличием рассказывала ему о путях мира. И, продолжая, он испытывал победоносное чувство — почти злокозненность.
— Они не все были такие. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были гомосексуалистами, хотя, возможно, было немножко и этого. Сохранилось много такого вот рода мужских признаний: «Когда я был мальчиком, священник взял меня в свою постель и использовал меня между своих бедер, как женщину».
— По-моему, это чистой воды гомосексуализм.
— Нет. Они имели дело с мальчиками, главным образом опасаясь болезней, которыми их могли наградить проститутки.
— Свиньи. Долбаные свиньи. И, полагаю, для себя они все полностью оправдали?
— О да! Для себя они все оправдали. Правило, касающееся проституток, было очень интересным. Я тебе прочту. — Он пролистал назад несколько страниц. — «Видаль верил (он не был священником, он был погонщиком мулов, но пришел к такому вот заключению после того, как порасспрашивал священников про грехи, связанные с посещением проституток)… Видаль верил, что половой акт, совершаемый с проституткой, может быть невинным»… дер, дер, дер «при соблюдении двух условий: во-первых, он должен быть денежной сделкой (платил, конечно, мужчина), а во-вторых, указанный акт должен „усладить“ обоих участников».
— Что значит «усладить»? Проститутка должна была кончить? Или как?
— Тут не объясняется. Не знаю, знали ли они тогда насчет кончать.
Энн потянулась со своей качалки и ткнула Грэма в лодыжку носком ноги.
— Насчет «кончать» они знали всегда.
— Я думал, это установили только в нынешнем веке. Я думал, «кончать» изобрела Блумсберийская группа. — Он не совсем шутил.
— По-моему, они знали всегда.
— В любом случае я бы не сказал, что «усладить» обязательно означает «кончить». Скорее всего это значило, что клиенту не дозволялось ранить проститутку или избить ее, как не дозволялось сбежать, не заплатив.
— Потрясающе!
— Разумеется, — продолжал Грэм, все больше наслаждаясь растущим омерзением Энн, — вероятнее всего, это у них было не очень похоже на современное. То есть они не всегда занимались этим в постели.
— Как и мы, — сказала Энн машинально и тут же с тревогой вспомнила, что с Грэмом у них было только так, а использование других мест происходило, ну, с некоторыми другими. Грэм, к счастью, в увлечении ничего не заметил.
— А вот очень часто они занимались этим, — сказал он, смакуя прибереженную подробность, — на навозных кучах.
— Навозных кучах? Ээкхееекхе.
— На навозных кучах. Полагаю, у них есть свои преимущества. — Грэм принял свой профессорский тон. — Они теплые, они удобные и, надо думать, пахли немногим хуже устроившейся на них пары.
— Прекрати, прекрати! Хватит, — перебила Энн. — Хватит.
Грэм довольно усмехнулся и снова погрузился в свою книгу. Энн тоже вернулась к «Ребекке», но их разговор продолжал занимать ее мысли. Ее изумило, насколько она была шокирована. Не чем-то, взятым отдельно — священники-гомосексуалисты, циничные отпущения грехов, венерические болезни, навозные кучи, — но их накапливанием. Говоря, что женщины всегда знали насчет кончить, она не опиралась ни на какие авторитеты, просто ей так казалось. Они не могли не знать, ведь так? Теперь она поняла, что сила ее аргумента исчерпывалась этим. И точно так же она всегда полагала — и не на более веских основаниях, — что секс всегда был таким же, как сейчас. Конечно, кое-что изменилось — изобретены, слава Богу, пилюля и спиралька, — но секс ей представлялся человеческой константой, неизменно освежающим и доставляющим радость. Про себя она ассоциировала его с чистыми простынями и цветами на тумбочке у кровати. Тогда как, и не так уж давно и чуть дальше по дороге, он ассоциировался с навозными кучами и грязными старыми попами, и не цветы рядом с тобой, а сушеная трава на тебе. Почему, недоумевала она, кому-то вообще хотелось им заниматься в подобных условиях? Почему они утруждались? Она бы не стала. И внезапно она подумала о зубной пасте.
