Алессандро Барикко - Юная Невеста
– О, есть много причин.
– Например?
– С голодухи. От скуки. По случаю. Потому, что у тебя талант. Чтобы кому-то отомстить. Из любви к кому-то. Выбирай что хочешь.
– Разве это не ужасно?
Элегантная Дама сказала, что даже уже и не знает. «Может быть, – сказала. – Но глупо не понимать, – добавила, – что есть нечто интригующее в том, чтобы стать шлюхой», и по этой причине я, сидя перед Л., которая растянулась на диване и смотрела на меня, повернувшись на бок, дошел до того, что спросил у нее, не приходило ли ей в голову, что есть нечто интригующее в том, чтобы стать шлюхой. Она ответила – да, приходило; да, она об этом думала. Потом мы долго молчали.
– Например, раздеться перед незнакомцем, – сказала она, – это должно быть здорово. И всякие другие вещи, – сказала.
– Какие вещи?
Я это у нее спросила, потому что помнила, как она прекрасно держит себя и не стыдится называть вещи своими именами.
Она долго вглядывалась в меня, прикидывала, до какого предела можно дойти.
– Минуты, или часы, ожидания. Ты знаешь, чем ты займешься, но еще не знаешь с кем.
Она медленно проговорила это.
– Одеваться безо всякого стыда.
– Любопытство: открывать для себя тела, на которых ты сама ни за что не остановила бы свой выбор; брать их в руку, трогать, как только можно…
Она немного помолчала.
– Посмотреться в зеркало, когда на тебе – мужчина, которого ты видишь в первый раз.
Взглянула на меня.
– Заставить его кончить.
– Чувствовать себя ужасно красивой, – сказала Элегантная Дама. – С тобой такое бывало?
– Да, однажды утром, – сказала Юная Невеста.
– Может быть, даже чувствовать, как тебя презирают, – сказала Л., – но не знаю: может быть. Может быть, мне понравится заниматься этим с кем-то, кто меня презирает, не знаю, это, должно быть, очень сильное ощущение, что-то такое, что в жизни с тобой не происходит.
– И много других вещей, какие в жизни с тобой не происходят, – заключила Элегантная Дама.
– Ну а вот теперь хватит, – заявила Л.
– Почему?
– Довольно, перестань.
– Продолжай.
– Нет, на сегодня хватит, – сказала Элегантная Дама.
– Да, – согласилась Юная Невеста.
– Я должна рассказать тебе одну историю. Я обещала Отцу.
– Тебе обязательно это делать?
– Да.
– Лучше расскажи мне историю, – попросила Л.
То была история Отца.
Который в тот бордель хаживал дважды в месяц, скорее по медицинским показаниям, имея целью извергнуть из тела лишние гуморы и поддержать равновесие в организме. В плане эмоций это дело редко выходило за пределы домашних медицинских процедур и осуществлялось среди удовольствия от беседы и в чистоте, сравнимой с чайной церемонией. Бывали даже случаи, когда дежурной медсестре приходилось мягко отчитывать Отца – Не иначе как мы сегодня вздумали лениться, а? – при этом теребя пальцами его член, с великим искусством, но жалкими результатами. Тогда беседа прерывалась, и медсестра брала руку Отца и клала ее себе между бедер – или оголяла грудь и подносила к его губам. Этого хватало, чтобы процедура возобновлялась и достигала цели: Отец вплывал в широкое устье оргазма, совместимого с неисправностью сердца.
«Если это может показаться тоскливо антисептическим, может, даже чуточку циничным или чрезмерно профилактическим, следует вспомнить, однако, что на заре всего, много лет назад, история эта была, напротив, историей яростных страстей, – говорила Элегантная Дама Юной Невесте, – и любви, и смерти, и жизни. Ты ничего не знаешь об Отце Отца, – говорила, – но тогда его знали все, ибо этот человек высился, подобно гиганту, посреди пристойного ландшафта округи. Он промыслил богатство Семейства, распространил легенду о нем и задал ритм его неизменного счастья. Он первым утратил имя, потому что люди, все люди, называли его Отец, прозревая в нем не просто человека, но исток, начало, древнее время, час без прецедента и первозданную почву. До него, наверное, ничего и не существовало, поэтому для всех и для всего он был Отцом. Сильный мужчина, спокойный, мудрый и обаятельно некрасивый. Он не использовал свою молодость: вся она пошла на то, чтобы промышлять, строить, сражаться. В тридцать восемь лет он поднял голову и увидел: все, что он воображал, свершилось. Тогда он отправился во Францию и не подавал о себе вестей до тех пор, пока через несколько месяцев не вернулся домой вместе с женщиной тех же лет, которая не говорила на нашем языке. Он на ней женился, отказавшись венчаться в церкви, а через год она умерла родами, произведя на свет сына, который всю свою жизнь должен влачить, в память о ней, неисправность сердца: нынче ты его называешь Отцом. Траур длился девять дней, не дольше продлилось и уныние, поскольку Отец Отца не верил в несчастье или не понимал еще его цели. Так все стало как прежде, с незаметным прибавлением в виде ребенка и другим, более бросающимся в глаза, в виде обещания: Отец Отца поклялся, что никогда больше не полюбит ни одной женщины в мире и ни на одной не женится. Ему тогда исполнилось тридцать девять лет, он был в расцвете сил, и тайны, и обаятельной некрасивости: все решили, что он понапрасну губит себя, и от него самого не укрылась опасность, которая возникает, когда вопреки здравому смыслу отрекаешься от вожделения. И он отправился в город, купил дворец, стоящий в укромном месте, но роскошный, и устроил на последнем этаже заведение, во всем подобное тому, где он в Париже познакомился с той француженкой. Оглянись вокруг, и ты это заведение увидишь. С тех пор практически ничего не изменилось. Полагаю, какая-то малая часть богатства, к которому и ты получишь доступ, когда выйдешь замуж, происходит отсюда. Но не экономической стороной дела интересовался Отец Отца. Дважды в месяц, всегда по пятницам, он входил в эту дверь на протяжении двадцати двух лет, ибо подтвердил свою клятву до самой смерти не допускать к себе в сердце любовь, но и не лишать тело радостей. И поскольку то был Отец, он и вообразить себе не мог, чтобы делать это как-то иначе, нежели в обрамлении роскоши и в атмосфере всеобщего и постоянного праздника. Все это время самые богатые, амбициозные, одинокие, прекрасные женщины города тщетно пытались заставить его нарушить обещание. Такая осада забавляла его, но крепость, окруженная стенами воспоминаний, обороняемая блистательным полком путан, оставалась неприступной. Так было до тех пор, пока в него не влюбилась без памяти молоденькая девушка. Она обладала ослепительной красотой и непредсказуемым умом, но опасность представляло нечто иное, неощутимое и неизведанное: она была свободна, причем так естественно, безгранично свободна, что нельзя было отличить в ней простодушия от ярости. Возможно, она начала вожделеть к Отцу Отца еще до того, как его увидела; может быть, ее привлекла трудность предприятия, и ей определенно пришлось по нраву войти в легенду. Без колебаний она сделала удивительный ход, который сама сочла всего лишь логичным: пришла работать сюда и стала дожидаться его. Однажды он ее выбрал и с того дня выбирал только ее одну. Это длилось долго, и за все время они ни разу не виделись вне этих стен. Поэтому Отцу Отца, должно быть, казалось, будто крепость его не захвачена и клятва нерушима: слишком поздно обнаружил он, что враг уже внутри и нет больше ни клятвы, ни крепости. Он совершенно уверился в этом, когда девица призналась, без всякого страха, что ждет ребенка. Трудно сказать, рассматривал ли Отец Отца возможность заново построить свою жизнь на основе этой поздней страсти и этого неожиданного потомства, потому что, если оно и было так, он не успел ничего поведать самому себе и миру: он умер ночью, между ног девицы, ощутив толчок у нее в животе, в полумраке спальни, которую с тех пор никто никогда не занимал. Если тебе скажут, что его подвела неисправность сердца, сделай вид, будто веришь. Но очевидно, виной была растерянность, изумление, может быть, усталость; наверняка облегчение от мысли, что ему не придется теперь промышлять себе иной конец. Девица так и держала его у себя между ног, гладила волосы, нашептывала что-то о странствиях и творцах все время, потребное для того, чтобы человек, посланный за город, известил домашних. Все было разыграно как по нотам, ведь многие мужчины умирают в борделях, но ни один мужчина в борделе не умирает, как известно. Поэтому все мы знали, что делать и как. Чуть-чуть раньше рассвета приехал Сын. Теперь ты зовешь его Отцом, но тогда ему было чуть больше двадцати лет, и по причине неисправности сердца он слыл юношей застенчивым, элегантным и таинственным. В борделе его видели редко, да и в эти редкие дни пребывание его было едва заметно. Он доверялся только одной женщине, португалке, которая обычно работала на знатных, очень богатых дам: те посылали к ней для обучения своих дочерей. Она и вышла той ночью ему навстречу. Повела в спальню, легла рядом и поведала, что предстоит ему увидеть, объяснив все в подробностях и ответив на все вопросы. Хорошо, согласен, сказал Сын. Потом встал и направился к Отцу. В тот конкретный момент Семейство существовало скорее как гипотеза, подтверждение которой зависело от еще не рожденной жизни по ошибке зачатого ребенка и от хрупкого здоровья юнца. Но никто еще не понимал, что это за юнец, и никто не мог знать, что ежедневная близость смерти делает человека изворотливым и амбициозным. Он сидел в кресле, в углу спальни, и, прижимая обе руки к сердцу, дабы уберечь его, долго вглядывался в окаменевшую спину Отца и в лицо девицы, которая что-то нашептывала мертвецу, широко раскинув ноги и охраняя его покой. Он понял: что-то причудливое вклинилось в судьбы семейства и трудно теперь отделить рождение от смерти, созидание от разрушения и вожделение от убиения. Он спросил себя, имеет ли смысл противиться инерции судьбы, и понял, что хватит десяти минут, чтобы разрушить все до основания. Но не для этого он родился, и не для этого умерла его мать. Он встал и велел позвать верного слугу, с которым вместе прибыл, – человека неповторимых достоинств. Сказал ему, что Отец умер дома, в своей постели, в три часа сорок две минуты ночи, одетый в свою лучшую пижаму и не успев позвать на помощь. «Это очевидно», – сказал слуга. «Возможно, неисправность сердца», – сказал Сын. «Несомненно», – сказал слуга, уже подходя к девице и с незабвенной фразой – Вы позволите? – склоняясь над телом Отца. С неожиданной силой взял его на руки. Потом каким-то образом постарался, чтобы тело исчезло из борделя так, чтобы никто этого не увидел, не портя удовольствия и не нарушая праздника, который в этих стенах вменяется всем в обязанность и длится неизменно, вечно. Оставшись наедине с девицей, Сын представился. Спросил, знает ли она что-нибудь о нем. «Все», – ответила девица. «Хорошо, это нам сэкономит время», – отметил Сын. Потом объявил, что они поженятся, а ребенок, которого она носит в чреве, будет как будто бы зачат им и навсегда пребудет их возлюбленным сыном. «Почему?» – спросила девица.
