Андре Моруа - Сентябрьские розы
Держа его за руку, она бодро шагала рядом, стуча высокими каблучками по мостовой. Когда они пришли в гостиницу, он робко спросил:
– Ты не слишком устала? Зайдешь ко мне на минутку?
– На минутку? – переспросила она. – На всю ночь. Ступай к себе… Hasta pronto![40]
Он подумал: «Жребий брошен». Чуть позже раздался легкий стук в дверь, который он уже так хорошо знал. Она вошла, укутанная в меховую накидку:
– Я набросила, чтобы выйти в коридор.
Прямо у двери она скинула туфли. Он устремился к ней, чтобы снять накидку.
– Какая ты красивая! – вырвалось у него.
– Тебе нравится?
Он подхватил ее на руки и отнес в комнату, где положил на кровать.
* * *– Почему ты говорил, что стар, любовь моя?
– Потому что я еще не знал тебя.
Она лежала, вытянувшись рядом с ним на постели, и он не мог наглядеться на совершенные изгибы ее тела. Он восхищался красотой ее груди, бедер, длинных ног.
– Ты все, о чем я мечтал, все, на что я даже не смел надеяться: поэзия, воплощенная в женщине, чувственность и ум. Я люблю твои порывы и твою безмятежность.
Когда, восхищаясь ею, он находил особо красивые фразы, у нее словно из глубины сердца вырывался вздох.
– Скажи мне еще что-нибудь прекрасное, – просила она.
Она была дерзкой любовницей, но не такой искусной, как он предполагал, и это тоже ему нравилось. Около двух часов ночи он прошептал:
– Тебе надо вернуться к себе. Необходимо все же хоть немного поспать, и потом, вдруг тебя утром увидят у меня.
Казалось, она была раздосадована:
– Ну и что? Мне все равно… Ты правда хочешь, чтобы я ушла? Мне так хорошо рядом с тобой.
Он поискал ее туфли, меховую накидку и протянул ей. Она недовольно нахмурилась:
– Это не любовник, за которым я поехала в Боготу… Это Золушка.
С прежней очаровательной улыбкой она сказала: «Buenas noches, mi señor», и балетным шагом выскользнула из комнаты.
Когда Гийом Фонтен остался один, его охватило беспокойство: «Я влюблен, – подумал он, – как не влюблялся с юности. Чем это все закончится?.. Через несколько дней я потеряю эту женщину. Какая она была трогательная этим вечером в моих объятиях, едва дышала, и такая доверчивая…» Душа его была в смятении, зато тело казалось легким и умиротворенным, а сердце билось ровно и спокойно.
X
Он обещал Лолите разбудить ее в девять. Но самого его колокола Боготы пробудили ото сна гораздо раньше. На церковных часах глухо и размеренно пробило семь. Спал он мало, но чувствовал себя легко и бодро. «Это от горного воздуха? – подумал он. – Или от радости?..» Пожилая женщина принесла ему desayuno.[41] Наконец он позвонил в номер 19. Ему ответил сонный голос. Он представил себе Лолиту: с полузакрытыми глазами, растрепанными волосами, она длинными пальцами сжимала телефонную трубку.
– Здравствуй, любовь моя, – произнесла она. (Это становилось уже ритуалом). – «Es la voz de mi señor»…
– Что ты сказала?
– Я сказала: «Это голос моего господина». Ты же мой господин, no?.. Как тебе спалось? Ты не устал?
– Я никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас.
– Ты удивительный, – сказала она.
Она заставила себя подождать, что тоже стало ритуалом, и пришла к нему, одетая для прогулки. Затем они спустились в холл, сначала Гийом, затем, пару минут спустя, Долорес. Он сам настоял на этом. Он встретил ее внизу у лестницы и сказал: «Buonas días, señora», сказал нарочито громко, специально для посыльного и кассира, которые, однако, их не слушали. С некоторым, впрочем вполне приемлемым, опозданием появился Петреску, затем Мануэль Лопес с женой, красивой брюнеткой по имени Тереза, и, наконец, незнакомый человек лет сорока, которого Лопес представил: «Педро Мария Кастильо», а Долорес приветствовала его с искренней радостью и сердечностью. Фонтен недоверчиво разглядывал этого человека с умным лицом, залысинами и очень уверенным видом.
– Педро Мария, – оживленно объяснила Долорес, – лучший поэт-драматург Латинской Америки. Я играла одну его пьесу в Лиме, но самого его никогда прежде не встречала. Для меня это огромное удовольствие!.. Правда огромное, Педро Мария! Я так давно об этом мечтала.
К большому удивлению и недовольству Фонтена, Долорес решительно направилась к длинному американскому автомобилю Кастильо. За ней последовал Овидий Петреску. Хотя Тереза Лопес была очень оживленной и веселой, Гийом долго молчал. Он никак не мог пережить разочарование: «Почему она так поступила?» Потом ему пришло в голову, что она, разумеется, просто хотела избежать пересудов. Он обратился к спутнице:
– Что вы скажете о Кастильо?.. У нас поэты не ездят на «кадиллаках».
– В Колумбии, – объяснила Тереза, – не все поэты достигают уровня Кастильо, но все пишут стихи, в том числе и владельцы «кадиллаков». Мой муж Мануэль пишет сонеты, мой отец писал стихи, я тоже иногда пишу, наш друг Педро Мария одновременно и великий поэт, и банкир.
– Раз он банкир, то понятно, откуда у него такая машина, – сказал Мануэль Лопес, который сидел рядом с шофером и слышал разговор. – Машина и все остальное… В доме у Педро Марии много картин, он интересуется искусством.
– А еще он живо интересуется танцовщицами, – добавила Тереза.
– Прямо какой-то Барнабу,[42] – сказал Фонтен.
– Нет, – отозвался Мануэль, – Кастильо.
Автомобиль выехал из города, и Тереза показала огромную дикую равнину, которая простиралась вокруг, ровная и гладкая, как спокойное море:
– Посмотрите, это саванна!
– Как будто озеро.
– Это и было озеро. Согласно индейской легенде, в те времена, когда луна была влюблена в солнце, однажды она заревновала. От досады решила убить всех мужчин и пустила на землю во́ды, чтобы они слились в огромное озеро. Это длилось много веков, пока однажды не явился некий дух, он собрал все воды, расколол скалу и через водопад, который мы с вами сейчас увидим, опустошил озеро, так образовалась саванна.
Тереза говорила по-французски даже лучше, чем Лолита.
– Но как вам, живя в вашей стране, удается так хорошо выучить французский?
– Я воспитывалась в монастыре Сакре-Кер, а Мануэль учился во французском лицее… Мануэль собирается переводить на испанский Валери.
– Не всего Валери, – сказал, повернувшись к ним, Мануэль, – только «Кладбище у моря» и несколько коротких стихотворений.
Дорога начала петлять между крутыми горными склонами, поросшими лесом. Это напоминало бы альпийские пейзажи, если бы не маленькие кактусы, которые придавали подлеску довольно экзотический вид. Внезапно перед ними открылись высокие скалы и каньон с крутыми, отвесными стенами. Вдалеке послышался шум падающей воды, и взору Фонтена предстал деревянный домик посреди леса, прямо на краю пропасти.
– Вот здесь мы и будем обедать, – сказал Мануэль, – но сначала пойдем взглянуть на водопад.
Подъехала вторая машина, следовавшая за ними на расстоянии двухсот метров. Из нее вышла сияющая Долорес и направилась прямо к Фонтену. Издалека она дружески подмигнула ему, и дурное настроение, одолевавшее его всю дорогу, мигом улетучилось. Она взяла его за руку и увлекла к решетчатым перилам, забрызганным пеной:
– Гийом, идите сюда. Это так красиво.
Потом, когда они оказались довольно далеко от остальных, она воскликнула:
– Cómo te quiero!
Водопад казался живым. Со всех сторон били струи воды, они устремлялись вперед, истончались, словно дерзкий наконечник стрелы, затем умирали. Это было похоже на фейерверк, пущенный с небес на землю. Падающая вода была бледно-желтая, слегка золотистая, а пар, что поднимался из ущелья, расплывался мглистой лиловатой бахромой.
– Об этом водопаде есть легенда, – сказала Долорес. – Говорят, что это воплощение женщины.
– В этой воде есть много от женщины, – согласился Фонтен, – грация и безумие.
– Ты считаешь, что я безумна, любовь моя?
– Самая грациозная и самая безумная, – ответил он.
К ним присоединились остальные гости. Лопес повел Фонтена взглянуть на надпись у подножия водопада:
«Dios omnipotens dame me licencia de volver a ver esta maravilla de mundo»
– Вы понимаете, месье Фонтен?
Повернувшись к Долорес, Гийом перевел:
– «Господь всемогущий, позволь мне еще раз увидеть это чудо света».
Все воскликнули: «Браво!» Лолита сморщила носик, а Петреску, наблюдавший за ними, возвел глаза к небу. Обед прошел очень весело. Педро Мария Кастильо не знал французского, но Фонтен с помощью обеих женщин пытался говорить по-испански.
– Будьте осторожны! – серьезно сказала Долорес Терезе. – Скоро он будет понимать все.
Петреску дал сигнал к отъезду. Он настаивал, чтобы перед лекцией Фонтен отдохнул хотя бы час. Долорес предложила Петреску ехать в машине министерства, с Мануэлем, а Фонтен сел в «кадиллак» с женщинами. Дорога назад была чудесной. Долорес и Тереза пели, то по очереди, то вместе. Они играли, как две кошечки, сидя по обе стороны от сияющего от радости Фонтена. Но его радость омрачилась, когда по прибытии в гостиницу Долорес спросила:
