Юй Хуа - Жить
— Хорошая смерть, — сказал Фугуй.
День близился к концу. Люди по двое, по трое возвращались с поля. Солнце догорало в багровых облаках. Лицо старика сияло в его лучах.
— О Цзячжэнь после смерти не судачили, как о других деревенских женщинах.
От его слов мне почему-то стало хорошо, я закрыл глаза и представил себе волнуемую ветром зеленую степь. А когда открыл, то увидел опустевшие поля. Теперь они казались бескрайними и сверкающими, словно море.
Фугуй смотрел на меня прищурившись, положив руки на колени. Я понял, что рассказ не кончен, и спросил:
— Сколько сейчас Кугэню?
Он посмотрел на меня странным взглядом: не то с грустью, не то с радостью. Помолчал и ответил:
— Семнадцать.
После смерти Цзячжэнь остались мы втроем. Эрси купил заплечную корзинку, всюду носил в ней сына и узелок с пеленками. К тачке он приладил бамбуковую перекладину и сушил пеленки прямо на ней. Прохожие смеялись, а его товарищи им кричали: «Как бы вам не заплакать!» Эрси приходилось и тяжести возить, и за ребенком следить; конечно, он из сил выбивался. Но Кугэнь был очень умный, помогал отцу: когда хотел есть, плакал громко, а когда просил сменить пеленку, — тихо. Пеленки Эрси менял сам, а если надо было накормить сына, находил женщину с младенцем и давал ей монетку, чтобы она и Кугэня приложила к груди.
Эрси спиной чувствовал, как Кугэнь растет.
Я предлагал Эрси взять Кугэня к себе в деревню, чтобы ему так не надрываться, но Эрси жалко было с ним расстаться. Скоро мальчик подрос, и Эрси полегчало: пока он грузился, Кугэнь играл рядом, а потом сам забирался в тачку и они ехали дальше.
Я уже говорил, что Кугэнь был очень умный. Он, еще когда ездил в корзинке, научился ругаться: наливался краской и громко лопотал что-то, глядя на прохожих. Правда, только Эрси понимал, что он говорит. А потом Кугэнь научился подзывать детей, у которых в руках было что-нибудь интересное. Улыбался им, а когда они подходили, говорил:
— Дай!
Но они не давали, и тогда он кривился и говорил:
— Уйди!
И меня стал узнавать, кричал Эрси:
— Твой отец пришел!
Эрси все никак не мог забыть Фэнся. Он всегда был молчун, а теперь за весь день мог ни слова не сказать. Только со мной немного разговаривал.
Кугэнь становился все больше похожим на Фэнся. Когда Эрси смотрел на него с грустью, я понимал, что он вспоминает Фэнся.
Как-то я ему сказал:
— Что делать, надо жить дальше. Не думай о ней так часто.
Он ответил:
— Я не могу о ней не думать.
Кугэню было уже три года. Он качался на табуретке и пытался понять, о чем это мы.
Потом мы вместе вышли из дома — они с Кугэнем на работу, а я в деревню. Эрси шагал очень быстро, жался к стенам, словно не хотел, чтобы его узнали. Кугэнь еле за ним поспевал. На перекрестке я попрощался с ними:
— Эрси, Кугэнь, мне пора!
Кугэнь мне помахал рукой:
— Иди, иди!
Несколько раз я все-таки брал его к себе. Ему нравилось бегать по деревне. Он просил меня:
— Дед, поймай мне воробья!
— Как же я его поймаю?
— Залезь на дерево.
— Я упаду. Ты же не хочешь, чтобы я разбился?
— Нет, я хочу воробья!
Кугэню у меня нравилось, но Эрси без него и дня не мог прожить.
Каждый вечер он после работы тащился к нам в деревню, а утром — опять в город на работу. Я решил, что это не дело, и стал вечером сам отводить Кугэня в город. Эрси оставлял меня ночевать. После смерти Цзячжэнь меня не тянуло в деревню. Эрси предлагал мне поселиться у него, но я еще мог работать. Я не мог сесть на шею Эрси и отбирать кусок у них с Кугэнем.
Когда Кугэню исполнилось четыре года, Эрси умер. Его раздавило, когда он грузил бетонные плиты. У них людей часто калечило, но убило его одного — такая у нашей семьи судьба. Крановщик его не видел, другие грузчики тоже. Они только услышали страшный крик:
— Кугэнь!
У Эрси не осталось ни одной целой кости, одно кровавое месиво.
Кугэнь играл у пруда, пускал камешки по воде. Когда отец его позвал, он откликнулся, но Эрси больше ничего не сказал, и Кугэнь решил, что можно играть дальше. Когда ему сказали, что отца убило, он ответил:
— Понятно.
На самом деле он не понимал, что это значит.
Ко мне в деревню прибежали, сказали, что Эрси умирает в больнице. Я испугался:
— Заберите его оттуда!
Они наверняка подумали, что я спятил.
— Иначе он умрет!
Перед мертвецкой я упал в обморок. Не мог зайти туда в третий раз. Меня вынесли из больницы вместе с Эрси.
Кугэня я забрал в деревню. Из пожитков кое-что взял себе, остальное отдал соседям. Они проводили нас до угла, наказывали их навещать. Женщины жалели Кугэня.
Кугэню не понравилось, что они плачут, он меня заторопил. Стемнело, задул холодный ветер. И сердце у меня застыло. Я думал: была семья, а остались мы вдвоем, старый да малый. Но потом решил: раз у меня есть внук, значит, и семья возродится.
Мы проходили мимо лапшечной. Кугэнь закричал:
— Не буду лапшу!
Я сначала не обратил внимания, но он опять крикнул то же самое. Я понял, что он хочет лапши, и купил ему маленькую плошку. Он ее проглотил одним махом, а дальше по дороге все облизывался и спрашивал:
— Завтра сюда придем?
— Придем.
Потом нам попался прилавок со сластями. Кугэнь сказал:
— Я хотел леденец, но после лапши не хочется.
Я догадался, что очень хочется. Сначала нашарил в кармане два фэня, потом подумал и вынул пять. Купил ему пять леденцов.
Дома он пожаловался, что ноги устали. Я пошел вскипятить воды, чтобы попарить ему ноги. Прихожу — а он спит. Сам на кровати, а ноги упер в стенку, чтобы отдохнули. Он и не знал, что больше не увидит отца.
Во сне мне все казалось, что меня что-то душит. Я проснулся и понял, что это Кугэнь улегся попой мне на грудь. Я его спихнул. Только уснул — чувствую: опять на мне. Я пошарил рукой — оказывается, он надул в кровать, а на мне сухо, вот он на меня и лезет. Я подумал: пусть лежит.
На следующий день я взял его с собой в поле. Вдруг он говорит:
— Ты меня отведешь к папе или он сам придет?
Деревенские услышали, завздыхали, а один говорит:
— Ты теперь будешь жить у нас.
— Нет, хочу домой.
Вечером Кугэнь принялся сердито лопотать — наверное, ругался. Потом попросил:
— Я еще маленький, дороги не знаю, отведи меня домой.
Я отвечаю:
— Не отведу я тебя домой, и папа за тобой не придет, потому что он умер.
— Ну и что?
В кровати я объяснил ему, что, когда человек умирает, его закапывают и больше живые его не видят. Он долго плакал у меня на плече, а потом уснул.
Дня через два я повел его на деревенское кладбище, показал могилы бабушки, мамы, дяди. Могилу Эрси он сам угадал и заплакал.
Через полгода в деревне объявили семейный подряд. Мне выделили полтора му земли. Теперь не получалось подхалтуривать, как при коммуне, приходилось вкалывать с утра до вечера. Силы уже были не те: спину ломит, глаза не видят. Раньше я мигом долетал до города, а теперь приходилось выходить за два часа до рассвета, иначе не успевал с овощами к базару. Правду люди говорят: слабая птица раньше вылетает. Бедный Кугэнь тоже вставал ни свет ни заря и шел за мной полусонный, держась за коромысло. Он видел, что мне тяжело, брал из корзины две картошки или три морковки и спрашивал:
— Дедушка, уже легче?
Я радостно отвечал:
— Гораздо!
Он уже в пять лет стал моим помощником, даже научился жать маленьким серпом, который я заказал для него в городе. Обычно, когда мы проходили мимо их старого переулка, он убегал туда играть с друзьями и прятался от меня. А в этот день держал меня за рукав, а потом терпеливо ждал перед кузницей. Всем прохожим он объяснял:
— Это мой серп.
А детям говорил:
— Некогда мне с вами играть!
Потом он с ним не расставался, даже хотел с ним спать, но я не разрешил. Тогда он положил его под кровать, а утром первым делом проверил, на месте ли. Я объяснил ему: чем больше серп работает, тем он острей, чем больше человек работает, тем он сильней. И Кугэнь в поле старался не за страх, а за совесть. Но расстраивался, что все равно у него получается медленнее, чем у меня. Я показал на свой сноп и сказал:
— Это ты столько нажал.
Он утешился, показал на свой снопик и ответил:
— А ты столько!
Потом он устал, сказал, что серп тупой, и прилег отдохнуть. А когда отдышался, стал командовать:
— Фугуй, не ходи по колоскам!
Иногда он звал меня дедом, а иногда Фугуем.
Все засмеялись, а наш старый бригадир говорит:
— Хорошо у него язык подвешен!
Я отвечаю:
— Конечно, он разговаривает за себя и за мать.
Мне с ним было хоть трудно, а весело. И сил от него прибавлялось. Как-то вечером мы сидели на пороге, смотрели на закат и на двух наших кур. Они хорошо неслись, и мы продавали яйца в городе. Я сказал:
