Шимун Врочек - Рим 2. Легионы просят огня

Почему я должен ему верить?!

Я — не должен.

Мы смотрим в глаза друг другу. Я ненавижу его так, что могу задушить голыми руками.

Голос сдавлен:

— Тит, оставь нас наедине.

— Но… — центурион запинается. Я поднимаю взгляд. Пауза. Тит кивает: — Хорошо, легат. Я понял.

Центурион убирает меч в ножны и выходит из палатки. Хлопает полог. Мы остаемся наедине.

Ярко горят светильники. Проклятый свет. Я вижу в глубине палатки стол, заваленный бумагами. Восковые таблички и стило, чернильница и пергамент. На меня снова накатывает ярость. Этот сукин сын всю ночь работал. Как Цезарь. Как мой брат.

— Только закричи, и я воткну этот клинок тебе под ребра. Ты понял меня, варвар?! Если понял, кивни.

Арминий кивает.

— Сейчас я дам тебе немного времени. Мы поговорим. Спокойно и без крика. Готов?

Арминий смотрит на меня, затем пытается улыбнуться.

Я упираю клинок ему под ребра. Глаза Арминия расширяются.

— Итак, — я начинаю сначала. — Зачем ты убил моего брата?

— Я не убивал.

Неправильный ответ. Я нажимаю на меч — так, что острие клинка прокалывает одежду и кожу. Выступает кровь. Я ударю сильно, один раз, повторять не придется.

Я готов.

Держу меч одной рукой. Поднимаю ладонь, чтобы с силой ударить по навершию рукояти и вогнать гладий в сердце, пробив царю херусков грудную клетку.

Друг мой варвар… Арминий… Мне жаль.

— Считаю до пяти. Или ты говоришь, почему, или…

Глаза Арминия — огромные. До него вдруг доходит — то, что я собираюсь сделать — это серьезно. Он, не отрываясь, смотрит на мою поднятую ладонь.

— Я и есть твой брат! — кричит он.

Что? Я моргаю. Это так нелепо, что я даже почти не злюсь.

— Хорошая попытка, варвар. Пять, четыре, три, два…

Меч занесен. Еще мгновение и…

— Воробей, — говорит Арминий быстро. — Он же у тебя, верно, Гай?

…и все будет кончено.

— Похоже, ты знаешь, о чем я говорю, — Арминий поднимает голову. — Ты уже говорил с мертвыми, брат?

— Один, — говорю я.

Когда мы были детьми, многое было проще. Даже наши драки. Или — кто виноват в том, что произошло.

Мне одиннадцать лет, я лежу на кровати.

Белый свет пронизывает комнату. Пахнет сеном и коровьим теплым духом. И моей болью. Вонь жирной мази, которой покрыты мои руки, перекрывает все запахи.

И еще пахнет страхом.

Ожоги меня не пугают. Меня пугает другое…

Тишина.

В полной тишине из рук раба падает — медленно, очень медленно — глиняный кувшин. Разбивается. Я чувствую сотрясение пола, но самого удара не слышу.

Медленно летят осколки. Брызги воды разлетаются по комнате.

Кажется, все это не настоящее. Потому что ни одного звука я не слышу. А, может, я оглох.

Иногда я вижу беззвучные сны и просыпаюсь в холодном поту. Мокрая спина, часто бьющееся и тут же замирающее сердце…

Нет, такие сны мне ни к чему.

И уж тем более — наяву.

— Один, — говорю я. Звуки исчезают.

— Смотри, Гай!! — он почти кричит. В последний момент я успеваю двинуть рукой — и клинок, пробороздив по ребрам Арминия, втыкается в пол. Глухой стук. Гладий дрожит и качается.

Кровь.

Я безразлично смотрю. Красное течет у меня по руке. Кажется, я порезался. Наплевать.

Я сажусь рядом с Арминием, у меня нет сил. Совсем нет.

В первый момент я думал, что рассмеюсь ему в лицо. Просто рассмеюсь. Пошел ты к Диту, любезный, скажу я. Потому что это чушь.

Вместо этого я говорю:

— Не верю.

Сжимаю зубы. Мотаю головой.

Лучше не становится. Я, что — поверил?!

— Смотри, Гай, — говорит он. И разжимает ладонь.

В первое мгновение мне кажется, что там сидит кузнечик. Зеленый с желтыми пятнышками…

Но нет.

Ладонь пуста.

— Где бы мне взять кузнечика? — говорит Арминий. Я молчу. Арминий… Луций улыбается. — Не знаешь?

"Ты слишком импульсивный".

"Смотри, Гай".

"Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее…"

Арминий продолжает улыбаться, сидя в луже собственной крови.

Я вздрагиваю. Озноб пробегает по затылку, волосы встают дыбом.

"…нанимают для этого варваров".

"Даже в собственной смерти мой брат нашел бы что-нибудь смешное".

— Верь мне, Гай, — говорит Луций.

Это он. Это мой старший брат — и он вернулся.

Глава 6. Хорошие новости

Лагерь Семнадцатого Морского живет обычной жизнью. Шумит, скрипит, брякает железом, чихает, орет, перекликается на разные голоса. Пахнет дымом, пшенной кашей и потом.

Я слышу глухой гул за стенами своей палатки. А уж запахи… Куда от них деться?

— Нет, пропретор такого приказа не отдавал, — говорю я. Хлопает клапан, пламя факелов дергается. Проклятье. Порыв ветра приносит холод — я невольно ежусь. Напротив, от жаровни с углями расходятся волны тепла.

Только человеку, стоящему передо мной, одинаково наплевать и на холод, и на жару. Он — железный.

— Мы не можем оставаться здесь дольше, — говорит Эггин. — Наступает осень, у меня больных и простуженных прибывает по сорок человек в день. А дальше будет только хуже. Нам нужно в зимний лагерь, легат.

Это верно. Легионы до сих пор в летних лагерях, а время идет. И легионеры начинают мерзнуть.

Почему Вар медлит?

— Хорошо. Я переговорю с пропретором. У вас все, префект? Можете идти.

— Легат, — он склоняет упрямую голову. И выходит.

Это мой заместитель. В случае моего отсутствия в легионе (или героической смерти, что с легатами в нашем роду случается) он примет командование на себя.

Его зовут Спурий Эггин.

Он — префект лагеря. Заслуженный солдат, прошедший весь путь от тирона, новобранца, до второго по старшинству командира в легионе. Он — профессионал.

В отличие от меня, любителя, назначенного легатом по личной прихоти принцепса Августа.

Таких, как я, называют "тога". Гражданский.

Таких, как Эггин — гордостью армии.

Вечер. Закат окрашивает красным городок, связывающий лагеря трех легионов в одно уродливое целое.

Улица, публичный дом. Судя по некоторой претензии на роскошь, этот лупанарий предназначен для трибунов и центурионов.

— Рыжая, — говорит Эггин. — Где ты, Рыжая?!

Префект лагеря с трудом поднимается по скрипящей лестнице, спотыкается, ругается вполголоса. Проклятые ступеньки. Он чудовищно пьян. Его голос плывет, словно плохая песня — певец слишком далеко, голос его слаб, и ветер относит в сторону слова.

Вот и нужная дверь. Она закрыта.

— Рыжая! — зовет Эггин. — Выйди ко мне!

Он размахивается и ударяет кулаком. Еще раз. И еще.

Удары. Глухие, сильные…

Дверь сотрясается.

Ее все зовут Рыжая. Его Рыжая. Руфина.

Тит Волтумий стискивает зубы. Он не очень высок, да, но зато быстр, силен и он, о боги, старший центурион. Он словно кусок железа, стальной меч, выкованный кельтами. Или черная бронза, которую мало что может сломать.

Рыжая — вот что делает его мягким, как овечий сыр.

А удары что? Удары только сделают его крепче. Как и раны. Как и походы…

Тит встает с кровати, протягивает руку к одежде. Пора разобраться с Эггином — раз и навсегда.

— Не надо, — говорит Рыжая. — Не трогай его.

У нее распухшие от поцелуев губы, на нижней — маленькая царапина. Точеный нос — в мелких капельках пота.

Тит останавливается. Руки его висят у бедер — мощные и, одновременно, бессильные.

— Он несчастен. И болен.

Это я болен, думает Тит. Я — удачливый соперник Эггина, но кто скажет, что я счастлив?! Никто. Даже я этого не скажу. Эггин болен. Я болен.

Мы все здесь, Дит тебя побери, больны.

Схватка двух кровавых зверей. Каждый раз, каждый проклятый раз.

И неизвестно, кто побеждает.

— Рыжая! — голос Эггина. — Зачем?!

Вот и я не знаю, думает Тит. Рыжая улыбается.

Ализон, дворец Вара. Сентябрьские иды.

Гости в белых тогах — "пагани", гражданские. Чиновники, судьи, адвокаты, сборщики налогов. Что удивительно, это очень важные люди. Гораздо важнее солдат. Германия оплачивает наше пребывание здесь своими деньгами, а деньги надо считать. Побежденные — платят.

Это политика Рима.

Гости в военных туниках — легаты и трибуны. Они стоят отдельно.

Военные редко смешиваются с чиновниками.

И только я — "тога", гражданский, назначенный легатом, могу примкнуть к любой из партий.