Лиана Мориарти - Что забыла Алиса

Может, мне нужно было усилить бдительность? Наверное, как старшая сестра, я была обязана удержать нас на одном пути.

Но последние семь лет я сама продержалась только потому, что сильнее и сильнее затягивала себя, вроде как пакет затягивают бечевкой. И теперь я затянута так сильно, что если и говорю о чем-нибудь, кроме того, как правильно составлять письма прямой рассылки, то чувствую, будто меня что-то душит, будто даже рот у меня не открывается так, как положено для хорошей, непринужденной беседы.

Причина тут одна — гнев. Он никогда не утихает, и порой я даже не осознаю его. Если я нечаянно раню себя, роняю тарелку черники, да так, что она раскатывается по всей кухне, я буквально вскипаю, как молоко. Слышали бы вы, как я вопила, когда вчера стукнулась лбом об открытую дверцу шкафа, пока вынимала тарелки из посудомоечной машины! Я сидела на полу, прислонившись спиной к холодильнику, и рыдала минут двадцать. Стыд и срам!

До того как Алиса с Ником разбежались, при разговорах с ней на языке у меня, бывало, вертелись непозволительные слова вроде: «Ты думаешь, что весь мир вращается вокруг тебя, твоего превосходного маленького семейства и твоей превосходной маленькой жизни, и самый сложный жизненный выбор для тебя — это цвет подушек для твоей новой софы за десять тысяч долларов!»

Мне очень хочется записать все эти мелочи — так они противны и даже неправдоподобны. Я о них вообще никогда не думаю, но могла бы о них говорить, в этом случае мы обе точно этого не забыли бы. Поэтому безопаснее было молчать и притворяться. Она знала, что я притворяюсь, и притворялась тоже, и потом, мы забыли, как быть настоящими наедине друг с другом.

Вот почему, когда она позвонила мне и сказала, что Ник уехал, для меня это прозвучало так, будто кто-то умер. Мне и в голову не приходило, я даже не могла подумать, что у них могут быть проблемы. Это неопровержимо доказывало, что секретами мы больше не делимся. Мне следовало бы знать, что творится у нее в жизни. Она могла бы попросить у меня мудрого сестринского совета. Но она не стала этого делать. Значит, она подвела меня так же, как я ее.

И вот почему, когда я узнала эту новость о Джине, то не могла сообразить, как поступить правильно. Позвонить Алисе? Или поехать прямо так, без звонка? Или все же сначала позвонить и спросить? Я не могла предугадать, чего захочет Алиса. Я переживала из-за того, как вести себя, словно речь шла о малознакомой мне женщине. И само собой, нужно было наплевать на все и кинуться прямо к ней. Что же со мной произошло, что я вообще задумалась об этом?

Когда мы выходили из больницы, мать сказала мне робким, совершенно не своим голосом: «По-моему, она и о Джине ничего не помнит?» И я ответила: «По-моему, да». Обе мы не знали, что об этом сказать.

Как найти, с чего все началось, и размотать весь этот клубок? Разобраться в хитросплетениях телефонных звонков, рождественских вечеров, детских праздников, вернуться к самому началу, когда мы были всего лишь Алисой и Либби Джонс? Вы знаете как, доктор Ходжес?

Ну ладно… Может быть, попробую заснуть.

Нет, не получается. Не могу даже изобразить зевок.

Завтра я забираю Алису из больницы и везу домой. Мне сказали, ее выпишут около десяти утра. Кажется, она приняла как само собой разумеющееся, что это сделаю именно я. Будь она такой же, как раньше, то ни за что не стала бы на меня полагаться. Она принимает услуги только от мамаш, с которыми вместе водит детей в школу, потому что на них можно ответить массовым собранием чужих детей у себя дома.

Я все думаю, вернется ли к завтрашнему дню ее память. Думаю, не устыдится ли она того, что сказала сегодня, особенно о Нике. Думаю, показала ли она свое настоящее лицо или то, которое было у нее раньше, или же просто в голове у нее все смешалось после того удара. А самое главное: опустошил ли ее развод? Был ли это только отблеск ее настоящих чувств? Не знаю. Просто не знаю.

Женщина-врач, с которой я говорила, кажется, уверена, что к утру память к Алисе вернется. Среди врачей, с которыми я знакома много лет, эта одна из самых приятных. Она смотрела мне прямо в глаза и не начинала говорить, пока не закончу я. Но я сказала бы, что она сосредоточилась только на одном: компьютерная томография Алисы не показала того, что она назвала «кровоизлиянием в мозг». Она растерянно моргнула, когда я сказала, что Алиса напрочь забыла, что у нее есть дети, но заметила, что люди реагируют на сотрясение совершенно по-разному и что в данном случае отдых — лучшее лечение. Она сказала, что, как только излечится травма головы, вернется и память. Кажется, давала понять, что, оставив ее в больнице на ночь, они и так уже сделали гораздо больше, чем при обычном сотрясении.

Уходя из больницы, я чувствовала странную вину перед Алисой. Она кажется намного моложе, чем есть. По-моему, я не сумела убедить врача в этом. Не то чтобы Алиса запуталась… Я говорила буквально с двадцатидевятилетней Алисой. У нее даже манера речи другая: медленная, спокойная, без тщательного подбора слов. Она просто говорит то, что приходит в голову.

— Я отмечала свое тридцатилетие? — спросила она перед тем, как мы расстались.

А я никак не могла этого вспомнить. Уже когда я ехала домой, в памяти всплыло, что они делали барбекю. Алиса дохаживала свою беременность, а в доме полным ходом шел ремонт. Кругом стояли стремянки, банки с краской, в стенах зияли дыры. Помню, я была в кухне, помогла Алисе с Ником украшать торт свечами, и тут Алиса сказала: «По-моему, ребенок шевелится». Ник прижал ладонь к ее животу, а потом приложил к нему и мою руку, чтобы и я ощутила эти слабые, еле слышные движения. Ясно помню их лица, обращенные ко мне, их глаза, сияющие от радостного волнения перед этим чудом. Они красили детскую, и брови у них были забрызганы голубой краской. Они были очень милы. Они были моей любимой парой.

Я, бывало, посматривала на Ника, когда он слушал, как Алиса что-нибудь рассказывает. На лице его светились нежность и гордость, он смеялся громче остальных, если Алисе случалось сказать что-нибудь смешное или свойственное только ей. Он принимал Алису точно так же, как принимали ее мы, и даже гораздо больше. Он делал ее увереннее в себе, забавнее, остроумнее. Он проявил все то, что в ней уже было, и позволил ей быть самой собой, так что она, казалось, прямо вся светилась. Он так любил ее, что от его любви она казалась намного привлекательнее.

Любит ли меня Бен так же? Да. Нет. Не знаю. Может быть, в начале. Вся эта блестящая любовная мишура сейчас основательно поистерлась. Она годится для тех, кто моложе, стройнее и счастливее; и потом, сушеный абрикос уж никак не может сиять.

Мне не хватает тех, прежних Ника и Алисы. Когда я вспоминаю, как они стояли в кухне и украшали свечами торт, я как будто вспоминаю старых знакомых, которые уехали куда-то далеко-далеко и перестали писать и звонить.

В половине пятого утра Алиса проснулась и без всякого перехода подумала: «А я и не спросила Элизабет, сколько у нее детей!»

Как могла она не знать ответа на этот вопрос? Но еще важнее, как могла она позабыть спросить, если она этого не знает? Она была мелкой личностью, сосредоточенной только на себе и любящей только себя. Ничего удивительного, что Ник хочет разойтись с ней. Ничего удивительного, что Ник не смотрит на нее так, как раньше.

Утром она позвонит маме, все проверит и будет делать вид, что помнит о детях Элизабет (забыла только своих), и скажет: «Ну, как там маленькая штучка с ручкой?»

Вот только она вовсе не была уверена, не изменился ли телефон матери. Она даже не знала, где мать живет. Переехала ли она в блестящую хромом бежевую квартиру Роджера в Поттс-Пойнт? Или, наоборот, этот Роджер переехал в мамин дом со множеством кукол, безделушек и цветами в горшках? И то и другое представлялось совершенно нелепым.

Девушка в соседнем отделении мирно посапывала, издавая тонкий звук, похожий на жужжание комара. Алиса перевернулась на живот и уткнула лицо в подушку, как будто желая задохнуться.

«Такого ужаса со мной никогда не случалось», — подумала она.

Но, положа руку на сердце, даже в этом она не была уверена.

После больницы мы с мамой отправились к Алисе домой, чтобы поговорить с Беном и детьми. Мы все вместе поужинали пиццей. К счастью, Роджер ушел на вечер в своем ротари-клубе; у меня не было настроения с ним видеться. Я вообще не знаю, у кого есть настроение видеться с Роджером, кроме самой мамы, ну и, конечно, Роджера. Мы не стали говорить детям, что Алиса потеряла память. Мы сказали только, что она ударилась головой в спортзале и что с ней все будет хорошо. Оливия сжала ладошки и произнесла: «Милая мамочка! Вот беда-то!» — и я заметила, как Бен, стоя у посудного шкафа, затрясся, изо всех сил сдерживая смех. Мадисон прикусила губу и спросила задумчиво: «А папе об этом сказали?» — и, тяжело ступая, ушла в свою комнату, как будто заранее знала ответ. Том подождал, пока Оливия удалилась на кухню, где из наклеек и блесток начала делать огромную открытку для Алисы с пожеланиями здоровья, а потом молча взял меня за руку и повел в комнату. Там он усадил меня на диван, посмотрел прямо в глаза и произнес: «Ну, говори правду. У мамы опухоль мозга?» Я не успела ответить, как он продолжил: «Только не ври! У меня встроенный детектор лжи! Смотришь вправо — значит врешь». Пришлось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы случайно не отвести глаза в ту сторону.