Максим Кантор - Учебник рисования

— Но когда ты встретила Алешу Мерцалова, ты ведь подумала, что любишь его?

— Нет, — отвечала девушка, — ни единой минуты не думала.

— Зачем тогда?

— Прошу, — говорила девушка, — лучше убей меня. Я не могу больше отвечать.

— Ответь только на один вопрос: зачем, если не любила?

— Надеялась, что полюблю. Ошиблась.

— И разумом не понимала? А стыдом?

— Перестань, я не выдержу. Когда увидела тебя, я поняла сразу, что люблю. Ты хочешь знать это? Да, я увидела тебя и поняла сразу. И другое сразу перестало существовать.

— Неужели сразу? — спрашивал Павел. — Знаешь, — говорил он, — и я тоже все понял сразу. В ту же минуту. — И он испытывал облегчение оттого, что с ними случилась особенная история, ни на что не похожая.

— Да, в ту же самую минуту.

— Ты в ту же минуту поняла, когда мы увиделись? Вот тогда, на выставке?

— Ты на меня посмотрел, и я сразу поняла, что приду к тебе.

— Жалко, что мы так долго ждали.

— Да, — сказала она, — безмерно жалко. Всей моей жизни жалко.

— Сколько времени потеряли.

— Я — да, — сказала девушка. — Я потеряла всю жизнь. Но не ты, ты времени не терял. Ты, в отличие от нас всех, работал. Ты создавал картины. Твои картины.

— Я не жил до тебя, — говорил Павел в темноте и прижимал к себе девушку. Но, прижимая ее, целуя ее, он вдруг чувствовал, что целует и обнимает тело, которое целовали и обнимали многие, которое стало гладким, точно камень на побережье, обкатанный и отполированный многими волнами. И он закрывал глаза и сжимал губы, чтобы удержаться, и не задать новый вопрос, и не начать ужасный разговор сначала. И так проходила ночь, и наступало утро, и Павел уходил рисовать, и встречался вечером с Лизой, и, видя Лизу, думал, отчего же у Лизы не было соблазнов и грехов. И он говорил себе, что ответ прост — Лиза никогда не была красивой, и мало находилось охотников ухаживать за ней. Куда проще вести целомудренную жизнь, если нет желающих тебя совратить. Павел смотрел на Лизу, встречал ее укоризненный взгляд, пил чай на кухне, надевал выглаженную Лизой рубаху и ночью возвращался к стриженой девушке — и все начиналось снова.

Однажды ночью они долго говорили про диссидента Маркина, мужа Юлии.

— Именно его одобрение я хотел услышать, — сказал Павел, — именно его я обманул. Я всегда хотел быть диссидентом.

— Счастье, что ты не стал диссидентом.

— Случайно, — сказал Павел, — не успел. Но я хотел быть таким, как твой муж Мне стыдно перед ним. Я вырос среди таких диссидентов, как он, — сказал Павел. — Когда был жив отец, к нам приходили опальные знаменитости. Помнишь время, когда прятали рукописи, когда вызывали на допросы?

— Помню, — сказала девушка, и Павлу почудилось, что она улыбается в темноте, — еще бы не помнить.

— Их вызывали на ночные допросы на Лубянку, держали в милиции по три дня…

— Ах, оставь, — сказала девушка, — я тоже верила в эти истории. Верное средство обольстить студентку за два часа. Неужели ты думаешь, их часто вызывали на допросы? Кому надо их спрашивать? О чем?

— И все-таки их вызывали, их обыскивали, я помню то время, — сказал Павел. — Эти люди бывали у нас.

— По гостям ходить они были мастера, — сказала девушка. — С этим не поспоришь. Сколько картошки я перечистила. А соленые огурцы? Под водку хорошо идут соленые огурцы. Да, собираться эти люди любили.

— У нас не пили водку, — сказал Павел. — И огурцов соленых не ели. Приносили запрещенные книги. Говорили до утра, читали стихи.

— Видимо, огурцы давали не всякому, а лишь особо посвященным. Наверное, это тайный атрибут инакомыслия, вроде лопаты у масонов. Наверное, твоя семья была в стороне от подлинной жизни фронды. Твой дед вряд ли принимал у себя по тридцать гостей за вечер. А диссиденты собирались именно в таких количествах. Мне огурцы и кислая капуста иногда снятся.

— Тридцать диссидентов? — усомнился Павел. — Так много? Их на всю страну тридцать было.

— Ты имеешь в виду тех, кого вызывали на допросы? Может быть. Возможно, даже меньше. Но посчитай тех, кто с ними дружил, и тех, кто знал их знакомых. Посчитай тех, кто хотел, чтобы его принимали за их знакомого. Таких пустых людей было очень много.

— Они и ходили к тебе в гости? — спросил Павел, а сам подумал: с ними ты и ложилась в постель, да?

— Разные ходили, — ответила девушка, и Павел вздрогнул. — И друзья героев, и сами герои. Только настоящих героев я не видела. Они все врали.

— Зачем им это было? Притворялись инакомыслящими, да? Но ведь опасно.

— Не более опасно, чем заниматься каким-нибудь делом — трамвай водить или траву косить. Они привыкли совсем ничего не делать, вот и рассказывали про себя небылицы. Все-таки оправдание.

— Оправдание чего?

— Никчемности, — ответила девушка.

— Они, по-твоему, врали?

— Всегда врали.

— Думаю, не всегда. Я помню их лица. Отчаянные лица. Я помню стихи, которые они читали. Там не было вранья. Поза была, да. Но это была прекрасная, гордая поза. И знаешь, люди, которые выбирают для позерства самую трудную позу, — заслуживают внимания.

Девушка не ответила, и Павел продолжил.

— Знаешь, — сказал он, — я в детстве хотел быть рыцарем. А потом, когда подрос, когда увидел этих людей, понял, что быть интеллигентом — это и значит быть рыцарем. К нам приходил один поэт-шестидесятник, он читал стихи про интеллигенцию. Про то, что интеллигенты наших дней — наследники декабристов. Там описывалась метель, и декабрист, который прощается с возлюбленной. Красивые стихи. «Вьюга воет тончайшей свирелью, и давно уложили детей», — прочитал Павел строчки, которые любил в детстве, и девушка засмеялась в темноте.

— Извини, я, наверное, что-то не так сказал.

— Просто я представила этого поэта. Он приходил ко мне, да, я уверена. Ел соленые огурцы, пил водку. Толстый, в очках, много курит, пиджак осыпан перхотью. Как эти стихи похожи на них: и на Маркина, и на Тушинского, на всю эту публику, — она говорила про своих мужчин так отвлеченно, словно никогда не знала этих людей близко, словно их фамилии произносила впервые.

— Почему похожи?

— Фальшивые. Вьюга воет тончайшей свирелью, — сказала девушка и опять засмеялась. — Разве не смешно? Свирель не воет. И вьюга не звучит, как свирель. И вой — звук далеко не тончайший. Поэт, который эти стихи написал, никогда не слышал свирели и не знает, как воет вьюга. Это стихи человека, который не знает совсем ничего, но пишет про судьбу интеллигенции. Вьюга воет свирелью! Ты подумай! — и девушка смеялась.

— Ты говоришь, как редактор, — сказал Павел с досадой.

— Я и есть редактор, — сказала девушка.

— Что это значит? Ты работаешь редактором?

— Да, работаю редактором. Правлю ошибки.

— Где же?

— В газете «Бизнесмен».

— Зачем же в этой газете именно? Других разве нет?

— Чем эта газета хуже других?

— Она — символ того, что происходит. Как в прежнее время — «Правда». И разве это не ужасно — видеть их лица?

— Чьи лица? Лица, к сожалению, те же самые. Твой знакомый Курицын работает в нашей газете художником.

— Художником? — он посмотрел удивленно. — Что же он изображает?

— Ах, теперь и я вспомнила тебя на той всенощной. Ты так посмотрел, что я тебя, того маленького, увидела. Что тебя привело в ту церковь? Никола Обыденный, да? Теперь я вспомнила. Мальчик с большими глазами. Ты стоял рядом с этой смешной некрасивой женщиной, соученицей Леонида, ее я знала прекрасно. Конечно, я обратила внимание на нее и на мальчика рядом. Она буквально преследовала Леонида своей преданностью. Я была совсем девочкой и ничего не понимала, мне казалось странным, что она звонит нам среди ночи, приходит в гости с утра. Я открывала дверь — и уходила спать. Для меня это были редкие часы отдыха, я прекращала работу в шесть. Ей-то делать было нечего, от безделья не спалось. Беседы, беседы — московская интеллигенция питалась беседами.

— Она всегда работала, — сказал Павел.

— Разве? Не слишком себя утруждала, я думаю. Свободное время имелось. Ей всегда надо было что-то обсудить. И говорила не останавливаясь. Я думала, она — сумасшедшая, хочет отбить у меня мужа. Истерическая православная женщина — обычный московский тип. Ее все называли Инночка; есть женщины — пустоцветы, они никогда не взрослеют, так и носят до старости детские имена. Не обращал внимания на таких женщин? Ни мужчин, ни детей — ни на что не способные существа. Она, я уверена, так и осталась Инночкой в свои пятьдесят лет.

— Это моя тетка, — сказал Павел, — да, ее все называют Инночка.

— Она все так же переживает из-за пустяков и ходит с заплаканными глазами? Тебе, наверное, не раз приходилось утешать ее после истерик.

— Да, — сказал Павел, — приходилось.