Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна
Перед баней мать с теткой мыли избу, а мужики убирали хлев и двор. Отец чистил коровник, поддевая на вилы грязную солому, выталкивал её в крохотное оконце. Дед, стоя на куче, принимал и бросал дальше. Под ногами копошились вечные куры, выклевывая зерно и червяков. Петух, с огромными шпорами на длинных желтых ногах, победно кукарекал, и бежал, шатко переваливаясь, с длинным червяком в клюве. Чистили лошадь, выведя из стойла, скребком, а гриву и хвост расчесывали и подстригали, для красоты. Лошадь фыркала, теплым лбом бодалась с дедом, который, хлопая ее по бокам, поддразнивал – застоялась, голубушка? Ниче-ниче, скоро покос-сенокос, не ленись! Нат-ка, сахарку – и подавал сахар на ладони. Дымка сахар брала губами, мягкими, плюшевыми, а потом кланялась смешно, и скалила огромные желтые зубы. Дед развешивал упряжь для просушки под наветку, успевал и бороны осмотреть, и плуг, и косилку.
Двор мели чисто, в метлу, посыпали свежим песком, и сразу становилось нарядно и празднично. Перед порогом отец бросал охапку свежескошенной травы, и мы, жалея «цветики», обходили её – сбоку. Мать, выбив половички, вешала их на плетень, и сразу становилось празднично. Дома пахло влажным деревом и подвядшей травой. Бабушка самовар ставила загодя, и к запаху чистоты примешивался дымок, горьковатый от шишек. Постельное было поменяно, а, на кроватях родителей, и деда с бабой почти до полу свисали белоснежные подзоры, вышитые еще прабабкой. На стол, по случаю наступающего воскресенья, стелили скатерть, цветную, с бахромой. Она тоже была накрахмалена и углы ее топорщились. Меняли к Праздникам и полотенца над кивотом, и чистили лампадку перед образами, снимая пальцами нагар с фитилька.
Дед сам проверял, как прогревается баня, подбрасывал дров, сливал крутой кипяток в отдельно стоящий бидон, обернутый яркой тряпкой, чтобы не пожглись, не обварились – поди, разбери, где что, когда такой пар!
Первыми в баню шли мужчины – дед с отцом и мой брат. Взяв аккуратно сложенное матерью исподнее, отец благодарил её, расцеловав в обе щёки. Дед бабку не хвалил, проявлял строгость. Меня отсылали в погреб, за квасом, и я шла, прижимая к себе глиняный кувшин, и боролась с искушением – отпить из него. Бабушка сама ставила мужичкам и давленую бруснику с мёдом, и калиновую воду, и махонькие маковые сушки – в предбанник, на полку.
В предбаннике раздевались, не спеша. Дед загодя поддавал на каменку, проветривал, еще поддавал. Он любил пар тяжелый, крутой, густой, пьянящий. Сняв белье, снимали и нательные кресты – иначе никак в парной не высидишь! От жара надевали колпаки, наподобие шляпных – а кто и голову тряпицей повязывал. Входили, перекрестясь, аж крякая, глотнув горячего и влажного парку. По первости сидели на нижнем полке, совсем у пола, ухали, дышали, сплевывали в ладонь – на пол не положено было, забирались повыше, тут уж и жар, тут не до болтовни. Дед на полках запрещал трепу давать да песни орать – не положено, да и все!
Окатившись ледяной водой, выходили в предбанник, пили квас, калиновую воду, грызли сушки. Переглянувшись, ныряли по второй! Тут уж в ход шли веники – веник клали на каменку, и поддавали с ковша травным отваром. Дед был мастером – парил и приезжих гостей, умел как-то особо разгонять пар, так, что и веником тела не касался, а человека всего обдавало волнами горячего воздуха. Отец парился попроще, больше для «баловства» – пританцовывая, бегал с веником, от которого шел такой ароматный пар, что хотелось замереть и дышать тихонько, за братцем. Эй, эй, – слышал братец голос отца, – малец! ты че, сомлевши? Дед, гля-ко, не угоревши? Дед хлопал братца по щекам, кивал отцу, тот выносил брата из бани, укладывал на траву, прыскал изо рта водой – живой… перебрал парку-то… попей, попей, ничаво, ничаво, пообвыкнешься… приговаривал отец, нежно гладя братца по макушке.
Отец мылся долго, со вкусом, взбивая в пену мочалкой мыло в шайке, а брат хлопал ладошкой по пене, за что получал от деда несильный хлопок пониже спины. Дед мылся истово – тер себя лыковой мочалкой, кряхтел, намыливал бороду, фыркал, прочищал уши указательными пальцами – получал наслаждение от тепла и скрипящего от чистоты тела. Ноги дед парил в особой, своей шайке, которую прятал «от баловства» под полки.
Мочалкой растирали спины друг дружке, тут уж веселье начиналось, и гомонили, и шутили, пока дед не выгонял всех, и не проветривал баню «перед бабами», чтобы, стало быть, «мужеский дух изошёл»!
Когда мылась вся семья, да еще и гости, дед, выходя из парной, ставил под полки шайку с кипятком, клал обмылок и новый веник, приговаривая – «это тебе банный, за теплую баенку», после чего обдавал кипятком все скамьи. Отец мыл шайки, а братец вешал мочалки на гвоздки – каждого свой.
В предбаннике отдыхали недолго, на распаренное тело исподнее надевалось с натугой, – помогали друг дружке, оправляли веревочки с крестиками, расчесывались гребешком. Дед сначала раскладывал «бороду» – пропуская меж пальцев, почесывая подбородок, а уж потом и гребешком разделял на две стороны. Отец брился у мутного осколочка зеркальца, подпирая щеку изнутри языком, а братишка, разомлевший, засыпал тут же, на скамье.
Мама, не заметив за домашней беготней, что мужички уже с «лёгким паром», вела в баню меня, сестренку, и тётушку, которая жила у нас «сто лет». Никто не помнил, как она и появилась у нас. Мама говорила, она «из бывших», еще «при царе» родилась. Шли мы тоже чинно, гуськом, здоровались-раскланивались, шутя, с вышедшими из бани мужчинами, желали им «с лёгким паром»! Дед шёл красный, распаренный, весь промытый до каждой клеточки, отец вдыхал воздух чистыми после бани лёгкими, щурился на солнце и предвкушал стопочку – пока бабы в бане…
Мама была любительница парной, но не любила дедова «сена», потому брала с собой хлебный квас – на каменку. Она и веник любила жесткий, дубовый, «не протяжный», как берёза, а схожий с лопатой – им нагонять пар лучше. Маму помню хохотушкой, шутницей, она и в бане веселилась, и, споро натирая меня мочалкой, вечно напевала что-то. Тётушка, сухонькая, молчаливая, в предбаннике снимала платочек, распускала свой пучочек, вынимала накладку, и, держа во рту шпильки, все укладывала стопочкою. Бельишко у неё было ветхое, штопаное, латаное – «стыдное», как говорила бабушка. Она и на полки не ложилась, «брезговат», как говорила бабушка, даже на скамеечку свою подстилала тряпицы, и мылась как-то бочком, тенью почти бестелесною – невидимой за паром.
Я честно ревела от мыла, разъедающего глаза, мама окатывала меня из ковша, приговаривая – «как с гуся вода, так с Дуньки худоба» – и тёрла мне пяточки серой шершавой пемзой. Когда мыла мне ножки – большим пальцем надавливала на ступню – чтоб «плоско не ходила». От мыла щипало ранки, ссадинки, и я ковыряла ногтем присохшую корку на разбитой коленке, пока не обдирала её вновь…
В бане уже пахнет кисло – это мама развела уксус, ополаскивать волосы после мытья, чтобы были шелковистыми, и расчесывались легко – это значит, скоро на свободу! На улицу!
Мама промокает меня полотенцем, надевает чистый халатик, а на голову навязывает платочек, заложив уголки у висков. Я жадно глотаю клюквенный морс, и, конечно, пачкаю чистое… Мама не сердится, ей некогда – отправив меня с тетушкой, она ждет бабушку – та моется уж «по прохладке» совсем, пока мама делает «постирушки». Бабушка всегда ворчит, ей и воды «мало оставивши», и «мыло смыливши» и всю голову ей заглумил дед, и дышать нечем. Мама молчит, но смотрит незаметно за ней – чтоб не оскользнулась, и водички подает, и даже веничком так – для виду – в воздухе помавывает. Мама выносит из бани корыто с отжатым бельем, и вывешивает его на веревки, скрепляя смешными деревянными прищепками, похожими на кремлевские зубцы с картинки.
Дома свежо, тётушка всегда букетик ставит на стол – «какого рожна еще цветы, вона, кругом всё цветёт», – ворчит бабушка и убирает его на подоконник. Самовар еще горячий, дед уже четвёртый стакан выдул, сидит потный, довольный, утирает лысину чистой тряпицей. Отец уже и стопочку принял, и чайку попил, и читает газету… Братец, так и не проснувшись, сопит, свернувшись калачиком. Бабушка выставила кусковой сахар «на пригляд» и клубничное варенье – «для радости», тетушка пьет взвар из прошлогодних яблок, а я, маленькая, дую на блюдечко с чаем – гоняю «волны»…
