Дмитрий Правдин - Хирург на районе
У меня много подобных историй…
Старожилы говорили, что такого беспредела прежде не было никогда. Даже после войны, когда у всех осело оружие, не было столько убийств и разбоя. Случались драки, кражи, иногда кто-то по пьянке тонул или разбивался на машине, но убийств не было. А когда на экраны в огромном количестве выплеснулись боевики и «стрелялки», убийства стали нормой жизни.
Практически каждый день можно было услышать о том, как кого-то зарезали или кого-то пристрелили. Львиная доля убийств совершалась кухонными ножами. И дело было не в орудии, а в людях.
В нашем районе есть деревни, где живут переселенцы с Украины, многие приехали еще при царе. Их населенные пункты именуются по названию тех мест, откуда прибыли их предки — Борисполь, Белая Церковь, Виницино и др.
Удивительно, но старшее поколение этих деревень сохранило не только уклад украинских сел начала XX века, но и свой язык. Довольно часто попадались бабушки, которые говорили на чистой мове и не знали русского языка. В паспорте же у них стоял только год рождения — 1921, 1922, 1923… Месяца и дня не было. За семьдесят с лишним лет своей жизни они не выезжали дальше райцентра. Дети рождались регулярно, а регистрировали их, когда время находили, чаще после уборки урожая. А почему числа и месяц не ставили? Не знаю.
Такой островок старой Украины на периферии России! Эти люди сумели сохранить не только язык и культуру, но и нравственность, для них воровство было самым большим преступлением. До развала Союза они не запирали дома. Зачем? Кругом были свои.
При советской власти все были примерно одного достатка. В ботинках типа «прощай, молодость» и кроликовых шапках, я помню, щеголяла вся наша школа. Сейчас, когда общество резко расслоилось и появились олигархи и безработные, изменилось и сознание людей. Мои сверстники в детстве мечтали быть космонавтами; десятилетние дети конца девяностых — бандитами или банкирами.
Я ездил по деревенским школам с медосмотром. Раз в год бригада врачей в составе окулиста, лора, хирурга, гинеколога, педиатра выезжала проводить профилактические осмотры в сельские школы и детсады.
Дети — это зеркало семьи. Осенью 1995 года район еще работал, дети были сытые, ухоженные, в новенькой одежде. Через год большинство школьных столовых закрылось, одежда прохудилась, с бледных лиц детей исчезли улыбки.
Я осматривал детей на предмет грыжи передней брюшной стенки; для этого как минимум нужно было приспустить штаны или колготки. Многие дети смущались, и я не понимал почему. После учителя объяснили, у большинства детей просто не было трусов, и они жутко стеснялись этого факта!
Девочки, у кого уже начались месячные, делали прокладки из застиранных вафельных полотенец, наверное, перешедших к ним по наследству от старших сестер. Гинеколог вздыхала, глядя на эту ветошь.
Денег в колхозах не было. Зарплату выдавали зерном, сеном, комбикормом. Выкрутишься, продашь — будут деньги. А кому продавать, если у соседа то же самое? Вот родители и экономили на трусах, майках и прокладках.
Кроме медосмотров школ, я два раза сидел в военкомате на призывной комиссии, правда, это было уже позже, когда я сам стал заведовать отделением. Помню одного призывника — крепкого, здорового, аж рвущегося в армию. Я ему в деле поставил «А», это значит «годен без ограничений». Все специалисты поставили «А», а психиатр застопорила:
— У него три класса всего образование, может, он дебил? Его обследовать надо!
И военком с ней в унисон:
— Не возьмем мы такого в армию! Там техника, электроника. Куда он с тремя классами?
Тут мамаша парня заскочила в кабинет, типично деревенская хабалка:
— Как это не возьмете? Он здоровый парень! Берите его в армию!
— Да поймите вы, мамаша, не можем его взять, он малограмотный!
— Какой такой малограмотный, его дед два класса закончил и до Берлина дошел! Вся грудь, вона, в орденах!
— Тогда время другое было!
— Ничего не знаю! Мужа у меня нет, а детей трое! Я на этого картошку не заготавливала! Знала, что в армию пойдет, и там на всем готовом будет, продала его долю! Забирайте! У меня все рассчитано! Чем я его кормить буду?
Не знаю, чем там все у них закончилось, так как это был последний день работы призывной комиссии, и я больше в военкомат не ходил, но случай показательный.
Были дети, которые не ходили в школу из-за того, что у них не было одежды, особенно зимней. Да и многие школы позакрывались. Учителя тоже бежали в город. А те, кто оставался, преподавал по несколько предметов. Много ли толку от такой науки?..
В классах сельских школ иногда бывает по 5–6 учеников. РОНО такие учебные заведения прикрывает и переводит в более крупные села, до которых десятки километров. Интернаты закрывали, выделив автобус, чтоб учеников развозить. Но этот четырехколесный гроб на колесиках так часто ломается и простаивает в ремонте, что, если б он был лошадью, его давно бы пристрелили.
Вот и вынуждены дети сидеть дома, наблюдая, как папка с мамкой пьют горькую от безысходности да дерутся друг с другом, и чадам своим не забывая оплеух отвесить. Вырастут такие детишки, возмужают, окрепнут и присоединятся к родителям, да еще поколачивать их станут.
Дети предоставлены сами себе, что им на ум придет, то и вытворяют.
Толя Кудрявцев, тринадцатилетний баловник, рос любознательным мальцом. Воспитанием его никто не занимался, мама пила, папы просто не было. Слонялся Толя по деревне, как среднеазиатский кустарник перекати-поле, и не знал, куда себя деть.
То ли из озорства, то ли из любопытства, но однажды он залез на остановившийся по каким-то своим непонятным делам электровоз. Если бы Толя ходил в школу, то наверняка бы этого не сделал. В школе бы Толе разъяснили, что это очень опасно, что электровоз питается током, проходящим по проводам. Ничего этого Толя не знал, так как прервал обучение, перейдя в третий класс. Зима задалась холодная, из обуви он вырос, а купить новые валенки было не на что, все денежные пособия, выделяемые на него государством, мама пропускала через печень.
Непонятно, как озорнику удалось залезть на самую крышу локомотива. Неизвестно, какое напряжение было в тот момент в контактной сети, только Толя остался жив. От удара током вспыхнула его одежда, самого мальчика сбросило вниз, в густую траву, росшую вдоль железной дороги. Машинист сбил пламя и делал искусственное дыхание и закрытый массаж сердца до приезда «скорой».
Как-то я на себе испытал воздействие электрического тока. Заехав в новую квартиру, выделенную мне больницей, я не обнаружил в ванной комнате ни одного гвоздя, даже мочалку было не на что повесить. «Что ж я, не мужик?» — подумал я, взял молоток и гвоздь и впендюрил его в стену аккурат над душем. Через пару часов залез в ванну, намылился, прикоснулся мокрой мочалкой к свежевбитому гвоздю — а меня как шибанет! Я стоял по щиколотку в воде и видел, как синяя дуга, вынырнув из мочалки, прошла сквозь руку, туловище и, охватив ноги фееричным обручем, скрылась в воде, пыхнув напоследок легким дымком. Меня выбросило из ванны, я лбом открыл дверь и, голый и мокрый, шлепнулся на пол. Сердце выскакивало из груди, просясь наружу.
Придя в себя, я оделся и вызвал электрика. Тот долго смеялся, и я тоже, когда понял, из-за чего пострадал. Оказалось, в тот момент, когда я вбивал гвоздь, в доме, среди белого дня, отключили свет — у нас это часто бывает, поэтому и не заметил ошибки, так как пользовался в тот момент естественным освещением. И гвоздь прошел точно между двумя полярными жилами электропроводки, вмурованной в толщу стены. Если бы электричество работало, меня бы стукнуло раньше. Зато теперь я не понаслышке знал об электротравме.
Вернемся к мальчику Толе. Он получил 76 % ожогов второй и третьей степени. Не пострадали голова, пах и ягодицы. Когда я попытался переложить мальчика с носилок на стол перевязочной, то взял за кожаный брючный ремень — тот рассыпался в труху. Три дня мы без сна и отдыха боролись за жизнь пацана. Наконец стало ясно, что нам удалось вывести его из ожогового шока. Тогда мы отправили его санитарной авиацией в отделение термических поражений областной больницы. А мама его так ни разу и не пришла. Заявилась где-то через неделю, благоухая винными парами и сияя смачным синяком под левым глазом. Понять, что она хотела, нам не удалось.
Второй раз я пообщался с ней, когда Толю выписали из больницы: мать пришла выбивать сыну пенсию. Она явилась трезвая и без синяков, Толю иначе как «сыночкой» не называла. За пять месяцев, что ее ребенок провел в больнице, мать ни разу его не навестила. Но как только речь зашла о пенсии, сразу задвигалась.
Толе повезло, он выжил, хоть и стал инвалидом. У него сохранились кожные контрактуры (неподвижность) плечевых и коленных суставов. В дальнейшем предполагались еще пластические операции по устранению осложнений, но не знаю, были ли они.
