Стивен Кинг - После заката
Она думала о Генри, думала о маленькой дочке. От семьи ничего не осталось, но ведь когда-то она была такой же прекрасной, как двойная радуга над пляжем, и воспоминания о ней согревали душу. Она думала об отце. Скоро она встанет, доберется до «Зеленого шалаша» и позвонит ему. Скоро, но не сейчас. Сейчас хотелось просто сидеть на пляже, прижав стопы к песку, и обнимать колени ноющими от боли руками.
Ни рваные голубые шорты, ни красную тенниску Пикеринга к берегу не прибило. Мексиканский залив проглотил и то и другое. Пикеринг утонул? Этот вариант казался наиболее вероятным. Просто исчез он внезапно и не под волну попал, а просто исчез…
— По-моему, его забрала какая-то сила, — сказала Эм сгущающимся сумеркам. — Наверное, такой вариант мне больше нравится, бог знает почему.
— Потому что ты человек, милая, — ответил Расти Джексон. — Только и всего.
Простое объяснение полностью устроило Эмили.
В классическом фильме ужасов Пикеринг обязательно нанес бы еще один, последний удар: выбрался бы из темных вод Залива или, насквозь промокший, но живой, караулил бы Эм в стенном шкафу «Зеленого шалаша». Только она понимала: это не фильм ужасов, а жизнь, ее собственная жизнь, в которую она погрузится прямо сейчас и для начала вернется к дому из некрашеного ракушечника с ключом в коробке от пастилок «Сакретс», спрятанной под уродцем-гномом в выгоревшем (изначально красном) колпаке. Она воспользуется ключом, а еще телефоном. Первым позвонит отцу, потом в полицию, а потом, наверное, Генри. Генри ведь имеет право знать, что с ней все в порядке, верно? Хотя скоро он это права утратит, без особого, как казалось ей, сожаления.
Три пеликана спикировали на воду, потом взлетели, высматривая рыбу. Эм завороженно наблюдала, как они обретают равновесие в освещенном ярко-оранжевым солнцем воздухе, В те минуты лицом Эмили напоминала девчонку-сорванца, обожающую лазать по деревья, только сама об этом даже не подозревала.
Птицы сложили крылья и синхронно нырнули в воду.
— Браво, пеликаны! — крикнула Эмили и зааплодировала, не жалея распухшего правого запястья.
Потом вытерла глаза, откинула волосы за спину, поднялась и зашагала к дому.
Сон Харви
Дженет поворачивается от раковины и — нате вам! — муж, с которым прожито почти тридцать лет, сидит за кухонным столом в белой майке и трусах «Биг дог» и молча на нее смотрит.
Все чаще и чаще по субботам она натыкается на этого командора Уолл-стрит здесь, в кухне, где он сидит — вот как сейчас, — ссутулившийся, с пустыми глазами, белесой щетиной на щеках, обвислой грудью за вырезом майки и торчащими волосами — будто у постаревшего и поглупевшего Альфальфы из «Маленьких негодников».
В последнее время Дженет и ее подруга Ханна частенько пугали друг дружку (как девчонки по ночам байками о привидениях) страшилками про то, что делает с людьми болезнь Альцгеймера: такой-то больше не узнает жену, такая-то не может вспомнить, как зовут детей.
Вообще-то она не верит, что эти молчаливые субботние «явления» и есть на самом деле ранние симптомы жуткой болезни. По будням Харви Стивенс уже без четверти семь свеж, подтянут и рвется в бой: шестидесятилетний — а в костюме ему больше пятидесяти… ладно, больше пятидесяти четырех и не дашь — бодрячок, получше многих умеющий и провернуть выгодную сделку, и купить с маржей, и сыграть на понижение.
Нет, думает она, Харви всего лишь примеряется к старости, и ей эти примерки не по душе. Дженет боится, что когда муж выйдет на пенсию, таким станет каждое утро: он будет вот так сидеть, пока она не подаст стакан сока и не спросит, старательно и безуспешно скрывая накапливающееся раздражение, желает ли он хлопья или только тост. Дженет боится, что, отвлекаясь от дел, будет каждый раз вздрагивать, видя Харви у бара в полосе яркого света, в майке и трусах, расставившего ноги, выставившего напоказ съежившийся пенис и пожелтевшие мозоли на пальцах, неизменно вызывающие в памяти «Императора мороженого» Уоллеса Стивенса. Боится, что он навсегда останется молчаливым и тупо сосредоточенным, а не свежим и бодрым, настроенным на деловой лад.
И все-таки Дженет надеется, что ошибается. От таких мыслей жизнь кажется пустой и бессмысленной. Разве все было ради этого? Разве ради этого они растили и выдали замуж трех дочерей, терпели неизбежный для среднего возраста роман Харви, работали и, что скрывать, иногда урывали кое-что для себя? А если, продравшись сквозь тернии, ты оказываешься… оказываешься на такой вот посадочной площадке, то возникает вопрос: почему?
Ответ прост. Потому что ты не знала, чем все кончится. Ты шла, стараясь не замечать мелкого вранья и обмана, и при этом упорно цеплялась за большую ложь, согласно которой жизнь имеет смысл. Ты хранила альбом, в котором твои девочки оставались юными, хранительницами твоих надежд: вот Триша, старшая, в островерхой шляпе мага машет обмотанной фольгой волшебной палочкой над головой кокер-спаниеля Тима; вот Дженна застыла в прыжке через фонтанчик спринклера — ее слабость к наркотикам, кредиткам и мужчинам постарше еще не дала всходов, — а вот и Стефани, младшенькая, на окружном соревновании по орфографии, где она споткнулась о «канталупу». На большинстве снимков, обычно на заднем фоне, присутствуют и они — Дженет и тот, за кого она вышла замуж, — всегда улыбающиеся, будто позируя неулыбчивым, ты преступаешь закон.
А потом в один прекрасный день ты совершила ошибку: оглянулась и обнаружила, что девочки выросли, а мужчина, за которого ты изо всех сил держалась, сидит в полосе утреннего света, расставив бледные, как рыбье брюхо, ноги, и смотрит в никуда. И пусть в костюме, собираясь на работу, он выглядит на пятьдесят четыре, здесь, за кухонным столом, ему никак не дашь меньше семидесяти. Да что там — семидесяти пяти. Таких, как он, громилы в «Клане Сопрано» называют пришибленными.
Дженет поворачивается к раковине и сдержанно кашляет — раз, другой, третий.
— Как оно сегодня? — спрашивает Харви, имея в виду ее аллергию.
Ответ — не очень. Но — и это удивительно — как и во многом другом, что считалось прежде злом, в летней аллергии Дженет обнаружилась и светлая сторона. Не нужно больше делить с ним кровать, сражаться среди ночи за одеяло и слушать, как он пердит во сне. Летом удается поспать шесть, а то и семь часов, и этого более чем достаточно. С приходом осени Харви возвратится из комнаты для гостей в спальню, и сон сократится до четырех неспокойных часов.
Дженет знает — однажды он не вернется, останется там. И хотя не говорит мужу об этом, чтобы не обижать — она по-прежнему бережет его чувства; именно это щадящее отношение друг к другу заменяет теперь у них любовь, по крайней мере на той полосе, что идет от нее к нему, — ее это только обрадует.
Дженет вздыхает, опускает руку в стоящую в раковине кастрюльку с водой, шарит…
— Так себе.
И тут, когда она только-только успевает подумать (уже не в первый раз), что сюрпризов в жизни не осталось, как не осталось неизведанных глубин в браке, Харви вдруг замечает каким-то странным тоном, будто бы вскользь:
— Хорошо, что ты не спала со мной сегодня, Джакс. Что-то плохое снилось. Вообще-то я даже проснулся оттого, что закричал.
Вот так-так. И когда ж он в последний раз называл ее Джакс, а не Дженет или Джен? Неприятное прозвище, оно никогда ей не нравилось, потому что напоминало о слащавой актрисочке в сериале «Лесси» из далекого детства. Там еще был мальчик (Тимми, да, Тимми), с которым постоянно случались неприятности: то в колодец провалится, то у него нога под камень попадет, то змея его укусит. Да какие ж родители доверят присматривать за ребенком чертовой колли?
Она поворачивается к нему, позабыв про кастрюльку с последним яйцом. Приснилось что-то плохое? Харви? Дженет пытается вспомнить, когда он вообще говорил, что ему что-то приснилось, и не может. В памяти сохранилось только бледное воспоминание о тех давних временах, когда он ухаживал за ней. Тогда фраза типа «ты мне снилась» еще звучала довольно мило и не казалась избитой.
— Ты… что?
— Проснулся оттого, что закричал. Ты вообще слышала, что я сказал?
— Нет.
Дженет смотрит на него. Уж не подкалывает ли? Может, у Харви теперь по утрам шутки такие? Да нет, Харви не юморист. Юмор в его понимании — это рассказать за обедом анекдот из армейской жизни. Да и те она знает наперечет.
— Я выкрикивал какие-то слова, но выговорить их не мог. Как будто… ну, даже не знаю… как будто меня парализовало. И голос у меня был другой… ниже… совсем не похожий на мой. — Харви ненадолго умолкает. — Потом понял, что кричу, и остановился. Но меня еще трясло. Так трясло, что даже свет пришлось включить. Сходил в туалет и, представляешь, ни капли. Обычно-то наоборот, чуть ли не постоянно тянет пописать и всегда что-то да выжимаю, а тут на часах два сорок семь — и ничего.
