Дина Рубина - На верхней Масловке
– Вот твое место!
Потом, вслепую добравшись до ванной, Петя отворачивал краны дрожащими руками, бормоча «я убью ее, я убью ее». А промыв глаза, увидел себя в зеркале – – желтого и жалкого, как только что вылупившийся цыпленок, опустился на край унитаза и – кошмар! – захохотал, плача и мотая головой в исступленном, бесконечном отчаянии.
Минут через двадцать он вышел во двор – затащить в дом старуху. Та уютно сидела на скамье и болтала с профессором Ордынкиным. Профессор любил по утрам гулять с внуком. Выходил он обычно в засаленном дворницком бушлате защитного цвета, в вязаной шапочке с помпоном и зычным голосом балагурил с соседскими домохозяйками. В известной степени профессор был гусаром…
Узкий, зажатый домами дворик уже покрылся кляксами черной оттаявшей земли. Кричали вороны, гоготал профессор Ордынкин, как рыбак, широко разводя руками, старуха вторила ему басом.
Со стихающим сердцем Петя стоял на крыльце и ждал, когда резкий ветер, продувающий голый двор, сотрет с воспаленного лица багровые пятна…
* * * *
– А старуха-то в новых ботинках…
Матвей не отвечал – сжимал в губах веер мелких гвоздиков. Стоя на коленях, он с усилием натягивал холст на подрамник. Лоб его взмок, потные пряди волос, заложенные за уши, неопрятно торчали. Вокруг разбросаны были молоток, пила, жестянка с гвоздями.
– Тебе подстричься пора, – заметила Нина, наблюдая за мужем. Он косо сбил подрамник, и она уже раза три порывалась сказать об этом, но сдерживалась. – Лежит на своей раскладушке, помыкает каждым вошедшим, а новые ботинки стоят, как солдаты…
Петя деньги отдал. Очень официально, в конверте. Подчеркнуто благодарил и подчеркнуто извинялся, что с опозданием на два дня. Выбрит до зеркального блеска, до солнечных зайчиков, рубашечка отглажена, свитер на рукаве артистически подштопан… Петр Авдеевич изломан и издерган до крайности… Но, знаешь, он вовсе не такой уж проходимец, как вначале кажется, и… не дурак, я бы сказала… Но очень расшатан. Психопат какой-то…
…Анна Борисовна болела вторую педелю. Началось с простуды, потом сердце прихватило. Она разом сдала – похудела, отрывисто кашляла, но по-прежнему была жадна до каждого гостя. Друзья навещали по очереди. Сегодня должен был идти Матвей, но в последнее время он часто уступал свою очередь Нине, которая неожиданно поладила со старухой н даже полюбила приходить на Верхнюю Масловку.
– Обязательно подстригись завтра, – повторила она озабоченным голосом. – А то побьют.
Матвей чертыхнулся, гвоздики посыпались на пол. – Что за бред ты мне под руку!.. Кто побьет, чушь какая-то!
– Ты подрамник сбил косо. Поэтому холст морщит… Длинноволосых бьют, разве ты не слышал? Тетка Надя в «Огоньке» читала.
Матвей смотрел диковатыми, ничего не понимающими глазами. Вид у него был необыкновенно смешной.
– Ты правда не слышал? Об этом весь город болтает. Какие-то люберы. Накачивают мускулатуру, приезжают на электричке и бьют всех, кто им не по вкусу. Особенно длинноволосых… Что ты уставился?
– С чего ты взяла, что подрамник косой? Все нормально.
– Косой! Не видишь, что ли?! Ну посмотри на расстоянии.
Матвей отставил подрамник к столу, вскочил на ноги и отошел.
– Тебя побьют и композитора Семочкина. Я с ним вчера в Управлении культуры столкнулась и минуты две глядела вслед. Сверху лысина, а по краям седые водоросли свисают. Дохлая медуза.,. Наверное, думает, если по краям висит, как бахрома скатерти, то это лысину компенсирует… Не расстраивайся.,. Я же предлагала – давай сделаю.
– Ну, знаешь! – Матвей хмуро усмехнулся. – Сбивай теперь мне подрамники, натягивай холст, бери мои кисти и пиши сама свой портрет. Дальше уже некуда.
– Ну что ты раздражаешься…
Нина не обиделась. Перед началом работы Матвей всегда был мрачновато возбужден, а тут еще этот чертов подрамник. Он поднял стул и с минуту топтался по комнате, примериваясь, куда бы усадить модель. Наконец твердо поставил его наискосок от окна, пристукнув четырьмя ножками.
– Сядь.
Она послушно села, как примерная ученица, подобрав ноги под стул и уронив на колени руки . Матвеи отошел, запрокинул голову назад и набок, прищурил глаза, замычал какую-то мелодию. Прошла минута, две… Он все смотрел на жену задумчиво-жестким взглядом, охватывал всю ее фигуру, как смотрят на неодушевленный предмет. Умолк. Посвистал. Приставил к глазам две ладони, сложенные угольниками.
– Сядь наоборот.
– Как?
– Наоборот!
Она неловко подвигала ногами, привстала и неуверенно села спиной к окну.
– Так?
– Наоборот!! – рявкнул он.
– Матвей, ну что ты психуешь? – жалобно спросила она. В такие минуты она даже побаивалась его.
– Покажи, как сесть.
Оказалось, надо стул развернуть в обратную сторону – и как это можно было сразу не понять!
Дальше, в продолжение получаса, стул переставлялся так и эдак, покорная Нина садилась, вставала, снова садилась уже в другой позе, туда-сюда поворачивала голову, поднимала чуть выше, опускала чуть ниже.. Наконец поза была найдена, вишневая шаль накинута на плечи именно с такими складками, голова повернута к окну, а к художнику вполоборота.
– Отдыхай, – разрешил он, раскладывая этюдник и приготавливая палитру.
– Так о чем я говорила? – оживилась Нина.
– Петя деньги отдал. В конверте.
– Да! – она засмеялась, в который раз удивившись, что он слышал, о чем она говорила. – Петр Авдеевич вернулся на прежнюю работу – это старуха сообщила со скорбной таинственностью. Вообще страсти и конспирация по-прежнему. Теперь его уже и о работе нельзя спросить – он, оказывается, в депрессии по тому поводу, что пришлось возвращаться в драмкружок. Да, кстати, мир тесен: встретила на днях Галку. Она вторично замужем – за кем, ты думаешь? За Крайчуком.
– Галка… палка… Крайчук… – страдальчески морщась, он разглядывал на свет плоскую бутылку с растворителем. – – Черт, последняя бутылка, меньше половины… Опять унижаться в московском подвальчике…
– Семен Крайчук, этот модный режиссер, ну!
– Ну…
– Разговорились. То се, не виделись лет восемь… И незаметно как-то вырулили на Анну Борисовну и вдруг на… Петю! Видел бы ты, как встрепенулась Галка! Оказывается, в молодости Петя был очень близок с Крайчуком, что-то они там затевали вместе, а потом из-за какой-то глупой ссоры, из-за чепухи Сеня встал в позу оскорбленного – в это охотно верится, и его склочный характер – и разошлись. Галка просила даже невзначай свести их где-нибудь на нейтральной полосе. Уверяет, что Крайчук переживает до сих пор. Крайчук! Единственный сейчас режиссер, на чьи спектакли действительно ломится публика. Только что из Штатов вернулся, ставил там «Историю города Глупова» – не понимаю, между прочим, зачем американцам наш город Глупой, но говорят, успех большой и так далее; Крайчук переживает и просит свести! Крайчук и Петя – как тебе этот новый поворот темы?
– Это не новый попорот! – вдруг возразил он с непонятной досадой и даже кисть положил. – Я тебе давно твержу, что с Петей не так все просто… Спроси Сашу… Да-да, Сашу – не делай таких глаз. Года три назад он от безделья поволокся в клуб швейной фабрики – то ли рядом оказался, то ли ухаживал за какой-то юной швеей… И совершенно случайно попал на спектакль Петиного драмкружка… да-да, того самого, над которым так любит поиздеваться Анна Борисовна. Так вот, представь себе, Саша недели три только и говорил, что о Петином спектакле. А ты учти еще – с кем ему приходится ставить и на какие средства! Несколько лет он выбивает для кружка статус народного театра или хотя бы студии, но только отношения с начальством испортил.
– Да уж, характерец… А старуха начеку: о том с ним говорить нельзя, об этом – тоже, о третьем – опять ни полслова. Вчера, например, едва он появился, старуха стала тыкать мне под нос альбом с репродукциями какого-то армянского художника.
– Аветисяна?
– Не помню.
– Это хороший художник.
– Ну, говорю тебе, не помню, отстань. Я и старухе скапала: «Анн Борисовна, дайте мне разок поболтать с Петей о том о сем». Знаешь… она лукаво улыбнулась – мне кажется, старуха ревнует ко мне Петра Авдеевича.
– Так. Сели… – сказал Матвей, хмурясь.
– Матюша, можно я книгу возьму?
– Нет.
– Симпатично, по-моему, будет, с намеком на интеллект модели, а? «Портрет переводчицы с оригиналом». А я между тем поработаю, а, Матюш? Чтобы время даром…
Она взглянула в напряженное лицо мужа, вздохнула и села в отрепетированной позе. Раза два еще, привставая с табурета, он молча и бесцеремонно «подправлял» поворот ее головы черенком кисти. Наконец начал этюд.
– Можешь говорить, – разрешил он минут через двадцать. Лицо его смягчилось, стало покойнее, из чего Нина заключила, что работа «пошла».
У нее уже затекли шея и плечи, болела спина.
– Говори, говори, – повторил он рассеянно. – Мне не мешает.
