Владимир Высоцкий - Черная свеча
Кокетливо краснеющий Колос вызывал отвращение. Но Вадиму было необходимо взять себя в руки и видеть то, что происходит с этим опускающимся типом.
Развод начался строго, почти торжественно, без привычных окриков и угроз. Команды заметно сдержанны, даже спокойны. Лица конвоиров не столь равнодушны, если не сказать — слегка растерянны. Что-то случилось.
Только не дознаешься: все словно воды в рот набрали.
Тысячное разнобашмачье ног стирает до летучей пыли мерзлую землю лагерного плаца. Пыль поднимается над колонной коричневым облаком, оседает на прошлогодней траве и самих зэках.
— Вольно! — командует дежурный по лагерю. — Можно покурить.
Вот те раз — курить на разводе!
— Щас амнистию объявят! — шепчет изработанный в шахте мужик с печальным взглядом терпеливой лошадки. — Иначе умру завтра.
— Вы за что устроились, провидец? — интересуется у мужика зэк в приличном коверкотовом пиджаке.
— За хлебушек, сокол мой. За хлебушек. Стянул мешочек. Он червончик и вытянул. Тяжелый оказался…
— Сподручней было кассу взять.
— Не обучены. С испокон веку — при хлебе. И без хлеба.
— Вы что, по кассам практиковали? — вроде от нечего делать спрашивает Малина коверкотовый пиджак.
— Нет, что вы?! — зэк натурально сменился в лице. — Случайный человек. По случайному делу.
— А лепень ваш играется, простите за навязчивость?
— Я не из мастаков, но понемногу шпилю. Для души и лучшего времяпровождения.
— Но часики-то на вас игранные. Уж сознайтесь — игранные?
Зэк в коверкотовом пиджаке прячет глаза под красными веками.
— Совершенно неожиданно у одного бедового фронтовичка выиграл. До сих пор удивляюсь.
— Так вы, сказывают некоторые осведомленные товарищи, на мокром деле отличились?
— Как вы смеете! Взгляните на меня — интеллигентный человек. Шел на свидание к даме сердца, вместо нее пришел муж. Ударил меня головой в лицо. Я говорю: «Давай помиримся. И иди к моей жене». Три свидетеля говорили то, что говорю вам я. Все происходило у фонтана, в который мочился пьяный Пушкин. Там же этот ревнивый тип вынул нож, а мне знакомый армянин одолжил бутылку шампанского. Перед тем, как он хотел меня зарезать, я ударил его бутылкой. Чуть раньше и по голове. Что было дальше?
— Да, что было дальше? — Малина принял игру.
— Голова оказалась некачественной, а он — беспартийный, еще и уголовный тип. Это меня спасло. Вначале мы дали следователю, затем — судье и прокурору. Последние двое оказались людьми честными: они дали мне сдачи — шесть лет за непреднамеренное убийство.
— Так они грохнули Фрукта, — прокомментировал исповедь Пельмень, лениво слушавший их разговор. — Фрукт шел их вложить, а Филон стукнул его бутылкой по голове. Все правда.
— Фрукт был бяка, — улыбнулся Малина. — Не будем о нем вспоминать. Часы, насколько я уяснил, играются.
Филон нажал на кнопку. Часы открылись. Упоров (мог в этом поклясться) видел, как рука Малины сняла из-под крышки бумажку.
Филон вздохнул:
— Согласен. Но учтите — бока швейцарские.
— Когда они успели сменить гражданство? Прошлым годом на Челбанье их играл покойный Мышь, они были французские.
— Мышь-таки покойный? Быстро он это умеет делать!
— Губарь идет, — ожил укравший мешок пшеницы мужик. — Злой шибко. Плохие, поди, вести.
— Ну, это точно амнистия, а ему с тобой расставаться не хочется.
— Дал бы Бог!
— Богу нынче не до нас: Гуталина ждет на Страшный Суд.
Продолжая наблюдать за листком, Вадим видел, как он попал вместе с папиросой в руку Ворона и тут же — к Каштанке. Конечного адресата разглядеть не успел. Раздалась команда:
— Смирно!
Губарь прервал рапорт дежурного каким-то обреченным движением руки и, весь потемневший, прошел мимо. Вислые щеки лежали на стоячем воротнике кителя серой мешковиной, лоб стянут в ребристые складки, отчего довольно стройное тело полковника кажется случайно подставленным под отжившую голову.
Он остановился, сцепив за спиной ладони, и, глядя на выпирающую за зоной лосиным горбом сопку, начал говорить:
— Хочу сообщить вам важное правительственное сообщение.
— Про амнистию! Про амнистию! — скулил хлебный вор.
— Вчера скончался…
Упоров почувствовал, как все в нем задрожало мелкой, противной дрожью.
— …великий вождь советского народа, Генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин.
Дознаватель Шерман приложил к глазам платок. Стало очень тихо, лишь чей-то звук булькнул пузырем со дна уснувшего озера и тут же растворился в глубоком молчании. Руки зэков потянулись к шапкам. Полковник переждал некоторое волнение в рядах заключенных и с пониманием посмотрел на не скрывающего своих слез дознавателя Шермана.
— Прекратить разговоры! — ни с того, ни с сего крикнул дежурный.
— …Ушел из жизни гениальный продолжатель дела великого Ленина.
— Все бы вы ушли за ним следом!
Губарь побагровел, однако сдержался. И продолжил:
— …остались бессмертные идеи Сталина, его убежденность, твердость, чистота и безжалостность к врагам социализма! Сталин умер. Дело его живет и будет жить вечно! Нет на свете силы, способной одолеть им созданное!
— Как же теперь дальше-то? — спросил, прикрывая рот, испуганный мужичонка — хлебный вор.
— Не переживай, коллега, — успокоил его Филон и взглянул на свои часы без гражданства. — Все останется на своих местах. Даже ты.
— Равняясь! — разнеслось над плацем.
Стадник пнул в зад плачущего комсорга Днепрогэса:
— Педерастов тож касается!
Колос вздрогнул, точно в зад пнули его, и с презрением посмотрел на Руслана.
«Передумал», — решил, наблюдая за Колосом, Упоров. Его охватила непонятная веселость.
— Миша, горе-то какое?! — сказал он. — Плакать хочется, а Стадник, сука, дерется.
— По вас не скажешь, Упоров. Улыбаетесь. Для меня, действительно, горе. А отец… не знаю — переживет…
— Переживет. Старая гвардия. Ты, говорят, успел вчера с лауреата хорошие кони сдернуть?
Колос ухмыльнулся, опустив голову, глянул на ботинки.
— Ботинкам все равно, кто их хозяин: лауреат или бывший чекист. Они должны служить живому человеку. Петр Тимофеевич скончался…
— В один день с Иосифом Виссарионовичем. Вот бы тебе со Сталина ботинки стащить!
— Не кощунствуйте, Упоров! Нас может рассудить только будущее.
— На хрена мы ему нужны?!
Пельмень, чуть пыжась, сказал:
— Если побег поведу я, то и подельников мне подбирать.
— План кажи, — прервал его Федор Опенкин.
— Взрываем новую штольню. Пока будут откапывать дубарей, уйдем левым затопленным ходом, там уже подкопались.
Сидящий на корточках у порога сутуловатый детина в меховой безрукавке поверх брезентовой рубахи и в мягких эвенкийских ичигах громко вздохнул.
— Хочешь говорить, Чалдон? — спросил Дьяк.
— Сколь там копать-то надо?
— Час — полтора, не больше. Замокнем только.
— Кто имеет сказать?
— Мне можно? — спросил Упоров, вздумал было подняться, но Чалдон положил на плечо руку.
— Будете рвать штольню, в побег не пойду.
— Тогда тебя нет! — Чалдон воткнул перед собой нож и оперся на рукоятку, как на трость.
— Спрячь приправу, — посоветовал Малина. — Он не из тех фраеров, которых можно напугать.
— Значит, договорились, — не обратив внимания на возникшее разногласие, сказал Дьяк. — Побег поведет Малина. С тобой идут Пельмень, Чалдон, Вадим и этот самый Колос, проводником из зоны. Завтра сами решите. Понесете кассу. Пуда четыре золотишка царского, да камушки. Две фигуры. Сорок патронов и граната. Чалдон знает, где остановить машину. Добудете если, ее поведет Вадим. Но шибко не рискуйте. Груз надо донести до места.
— Зачем нам Колос, Никанор?
— Сказано: за зону выведет. Груз понесет. Потом решите, не дети.
— Когда? — спросил Пельмень.
— Сейчас, — ответил Малина, пряча под телогрейку наган со взведенным курком.
Михаил Колос вошел в сарай в сопровождении Ираклия, который тут же снова ускользнул за дверь.
— Встань сюда! — Малина указал угол, куда надлежало встать бывшему чекисту. — И слушай. Это побег. Мы будем уходить через старый водовод.
— Он завален, — механически проявил свою осведомленность перепуганный Колос, но тут же, спохватившись, стал сопротивляться. — Зачем вы мне это рассказываете? Знать не хочу ваших дел!
— Тебя просили только слушать! Со вчерашнего дня там есть лаз. Охрана пустила собак. Сегодня сторожит Герда…
— Герда, — повторил Колос, пытаясь изобразить недоумение. — Но при чем здесь я? Никакой Герды я не знаю.
— Ты ее кормил, помнишь — Герда щенилась? Сам сек: она лизнула тебе руку, когда ты вешал над вахтой флаг. Хочешь дожить до коммунизма?
— Но я… я не знаю, как она отнесется ко мне сейчас. К тому же я вовсе не хочу!
