Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон
— …Ицик Шедман, девятнадцать…
Что — Ицик?… До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.
Позвонила Ира.
— Ты слушал радио?
— Ицик.
— Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.
— Его не привезут домой?
— Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, — сказала Ира. — Тебя искал какой-то Краснопольский.
— Да, спасибо.
— Не работай уж сегодня.
Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться…
Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.
Это чувство занимало место другого — ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости — выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций — прощать, смирять гордость и подставлять щеку — питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность «самосовершенствования». Векслер говорил: «Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье — нас убивают любыми». Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, — за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.
У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, — да ведь это только говорится так: «казнил», — изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.
Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше — зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.
По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках:
СМЕРТЬ АРАФАТУ!
Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух:
— Смерть арабам! Смерть арабам!
Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом — после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция.
И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: «Смерть арабам!», и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский.
— Маспик![20] — кричал он. — Дай[21], маспик, маспик!
Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой:
— Ты это Арафату скажи.
За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам.
Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность — каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда.
Бывал здесь и я, приезжал на своем «фиате», выбирая штукатуров и плиточников, — мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды — в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, — с бордюра поднялся худой усатый человек.
— Сколько хочешь за «фиат»?
— Тысячу.
— Много, — сказал он, хоть было до смешного мало. — Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь?
— Нет.
— Работы нет?
— Нет.
— Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу.
Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма.
Я сказал:
— Садись.
Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться — не возвращаться же к шапочному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени.
Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника.
— Как тебя зовут?
— Асаф.
Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от «фиата», к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали.
Мы решили, что это недоразумение. Дашка и Фима полетели в банк, подняли бумаги — Фима стал сползать с кресла, закатывая глаза. Несколько лет назад он подписал одному приятелю обязательство гаранта. Приятель тогда создал фирму и арендовал офис. Фима давно забыл и про подпись, и про приятеля. Между тем фирма лопнула, компаньоны приятеля надули его и удрали за границу, приятель обанкротился, и теперь по договору семьдесят тысяч шекелей за аренду офиса должен был платить гарант, то есть Фима.
Из банка Фима бросился к приятелю. Тот жил в хорошей квартире, ездил на новой «тойоте». Фиме он сказал:
— Эти сволочи свалили за границу. Уверен, что тип, который сейчас требует деньги, в сговоре с ними, тоже в их шайке, у них все заранее было обдумано. Я платить не собираюсь. И ты не плати.
— Как же я могу не платить, если арестован мой счет и все поступления идут туда! У меня уже сняли шестьдесят тысяч!
— Тогда они пропали, — сказал приятель, — ничего не сделаешь.
— Но я-то при чем? Это же тебя обманули, а не меня! Я твоих друзей в глаза не видел, я тебе гарантию давал, а не им! Ты ж мне сказал, что, подписывая, я ничем не рискую!
— Что я могу сделать? — сказал приятель. — У меня нет денег.
— Ты можешь продать машину.
— Лучше ты ничего не придумал?
Фима обругал приятеля и побежал к нам:
— Я ему сказал… Ну, я ему все в глаза сказал…
Дашка разъярилась:
— Какая разница, куда ты ему сказал, в глаза или в задницу? Cемьдесят тысяч — цветочки, еще проценты пойдут, до конца жизни не расплатимся! Ты мужчина или нет? Ты должен был прижать его и объяснить: или он отдает деньги, или пусть прощается с жизнью, сволочь такая.
Коля обдумывал предложение жены всерьез:
— Наймем этих, как их теперь называют, есть такие специалисты, взыскивают с должников, они вытрясут из него все до шекеля, и машину продаст, и квартиру.
