Ирэн Роздобудько - Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи (сборник)
Море не мертвое, если в нем не утонул ни один человек.
Ему пять миллионов лет. Оно – почти вечное. Над ним, как над кастрюлей с молоком, утром поднимается пар.
Оно исцеляет. И женщины заходят в воду с полиэтиленовыми пакетами в руках. Сначала я не понимала – зачем? Просто наблюдала за тем, как они наклоняются, шарят по дну, смеются, валятся навзничь, как большие поплавки. А потом выходят с пакетами, наполненными кристаллами. Наверное, повезут домой и будут растворять в ванне…
* * *Здесь я все время жду вещего сна.
Или миража на горизонте пустыни. Еще месяц назад я рыдала над фильмом Мэла Гибсона «Страсти Христовы» и думала о быдле…
Не очень хорошее слово, но что поделаешь. Лучше сказать – толпа, которая может вознести тебя до небес, когда ты вот так – въезжаешь на маленьком ослике в город, а впереди тебя летит белая голубка…
И которая вмиг предаст, как только тот, чьи одежды вышиты золотой нитью, а на ногах обувь из телячьей кожи, – крикнет: «Ату его!» И тогда нерушимыми в своей вере и верности останутся только женщины…
* * *Завтра отправляюсь в Иерусалим.
…С удивлением заметила, что мои серебряные украшения заблестели по-новому, как будто мелом начищенные. Что повлияло? Соль? Вода? Воздух? Я склонна думать, что это – маленькое чудо. Как и то, что я нашла на берегу изящную серебряную ложку, стоило только, купив мороженое в стаканчике, подумать: «Чем же его есть…»
Утром к окну подлетела белая голубка…
Я становлюсь сентиментальной.
…Старый город в Иерусалиме. Кто-то живет здесь постоянно: из почтовых ящиков на узких улицах умилительно торчат газеты. Как можно здесь жить? Что происходит, когда толпа туристов покидает город? Неужели кто-то может вот так просто выйти вечером из своего подъезда и сесть на ступенях перед площадью Храма Гроба Господня? Хотя она и сейчас почти пустая – совсем не то, что видишь по телевизору во время Пасхального паломничества. Раскаленные бело-желтые стены, горбистая брусчатка…
Надела платок и вошла в храм.
…Я привыкла иронизировать почти по поводу всего, что попадается мне на глаза. Могла бы сказать, что все это – бутафория. И мраморная плита, сверкающая от разлитого по ней мира, и вход в маленькую пещеру с Гробом… Возможно, год или два назад я бы мысленно усмехнулась, увидев, с какой брутальной страстью женщины вымакивают простынями это драгоценное миро с мраморной плиты. Кажется, что они моют пол в школьном коридоре. Сейчас мне не хочется иронизировать. Я даже прижимаюсь щекой к этой плите. И мне совсем не смешно…
* * *В дворике, где я обедаю, играет еврейская скрипочка и стоит огромный вентилятор. Он сдувает пепел из пепельниц. Пока не принесли обед, я ем халу с пеплом пополам. Что-то в этом есть. В этой проникновенной музыке и этом вкусе хлеба пополам с пеплом…
Нет ничего печальнее старых еврейских мелодий, они вынимают душу: цепляют ее смычком и вытягивают по ниточке, наматывают на деку…
Старый скрипач обводит взглядом публику, которая шумит и жует, и… начинает играть «Падмасковные ве-че-ра…». В его шляпу летят шекели. Дурдом…
…Когда я вернусь, меня будут спрашивать о впечатлениях. Я буду что-то говорить – возможно, подглядывая в эти размашистые записи. Я буду говорить и улыбаться, и рассказывать что-то такое… что-то такое… о том, чего «у нас нет»…
Но разве я могу сказать кому-то, что мир маленький и повсюду одинаковый? И что меня больше ничего не удивляет… Свои музеи, храмы и лабиринты я давно уже построила. В себе.
* * *…Одинокая и свободная, я отправляюсь в Вену. Оттуда – в Вашингтон. На то, чтобы перепаковать израильский чемодан, у меня было пару часов, и снова – такси в аэропорт. Самое смешное, таксист – тот же самый, который вез меня в прошлый раз и игриво спрашивал, далеко ли я собралась. Теперь он смотрит на меня круглыми глазами и удивленно молчит.
Почему я все время жду чуда?
Мой сосед в самолете спрашивает на английском: «Вы – оттуда?» «Да», – говорю я.
«Возьмите, мне уже не нужно, а вам понадобится…» – говорит он и стыдливо протягивает мне… двести гривен. Для него это уже бумажки. Признаюсь, для меня тоже. Деньги – это вообще бумажки…
Я взяла. Он поблагодарил. Я тоже всегда благодарю за то, что у меня что-то берут…
Такой вот парадокс.
В Вене пересаживаюсь на самолет до Вашингтона.
Самолеты идут на взлет один за другим. Ползут, как огромные жуки… Начинает накрапывать дождь. На иллюминаторе частые капли.
Я засыпаю еще до взлета.
* * *Воскресенье – свободный день. Все встречи, или лучше сказать – party, начнутся с понедельника. Мои картины хорошо продаются здесь. Несмотря на это мне как-то неуютно.
Вашингтон довольно однообразный город – сколько ни ходи, везде одно и то же: строгие «билдинги», похожие друг на друга, как яйца. Пусто. Только музейный проспект, Молл, переполнен туристами.
Сегодня День памяти павших во вьетнамской войне. В честь этого – ежегодный парад байкеров. Они – полные, тучные, пожилые люди – мчатся по улицам на мотоциклах без глушителей. Позади каждого примостились такие же седые и тучные жены в банданах и кожанках.
Представляю, какими они были в молодости, когда ждали с войны своих бойфрендов. Наверное, были похожи на подружку Фореста Гампа – джинсы, полосатые футболки, вылинявшие сарафаны, длинные распущенные волосы, пакетик марихуаны в кармане.
* * *Я не знаю, о чем писать. Чувствую себя сумасшедшей… Мне все время кажется, что я обманываю людей, придумываю для них реальность, к которой они не приспособлены. Я ищу новые впечатления. Я ДЕЛАЮ ВИД, что ищу их. На самом деле мне очень хочется вареной картошки с селедкой…
Меняю самолеты дважды в неделю. Живу в воздухе – три штата позади. Три штата – и к моему лицу уже навсегда приклеена маска с улыбкой Гуинплена…
* * *…Я сижу на берегу Тихого океана в Ла Хойе, районе миллионеров в Сан-Диего, и пишу эти строки. Длинные волны омывают мои ноги, за скалой играют морские котики. Их блестящие тела в прозрачной синей воде выглядят зловеще: странные создания, если вдуматься…
На гребнях волн гарцуют серфингисты в такой же блестяще-черной коже – водонепроницаемых костюмах. За моей спиной – цветущий городок, въезд в который охраняют полицейские с суровыми лицами. Но мне они улыбаются приветливой «дежурной» улыбкой. Я – своя. Более того, я гость женщины, дом которой здесь считается самым лучшим. Во дворе – старинный фонтан, привезенный из Италии, в доме – мебель Людовика VI, мраморные плиты – из Каррары, скульптуры – из Греции.
А хозяйка – дочь моего земляка, который попал сюда, в Калифорнию, в двадцатые годы. Если бы не я, она бы никогда не узнала, что ее папа работал сапожником: миссис Макдин не знает языка, на котором заполнена «Трудовая книжка» ее отца, датированная 1920 годом. Она хранит ее как семейную реликвию. У нее свой бизнес – пять магазинов модной одежды в Нью-Йорке, ими занимается ее дочь. А тридцатилетний сын – любимый поздний ребенок – еще не «определился». Миссис Елена жалуется – сейчас он путешествует по Монголии, и она просит меня оставить свой адрес. Мол, он приедет за тобой, вы поженитесь и будете жить здесь, в этом доме…
Когда она произносит эту, как по мне, материнскую чушь, смотрит на меня с надеждой и даже – подобострастно.
«На свадьбу я подарю тебе кольцо с самым большим бриллиантом в мире! – улыбается миссис Елена и поправляет себя: – Он подарит тебе кольцо!»
И я говорю, что… Собственно, это тоже полная чушь…
Сегодня миссис Елена привезла меня после обеда на берег и оставила здесь на несколько часов – поплавать. Быть все время со мной ей трудно, даме – 75 лет, у нее – рак легких. Но она – удивительно красивая! Даже сейчас.
В моей спальне висит ее портрет в молодости, и я не могу отвести от него глаз. Дама живет с «бойфрендом» Майклом, которому 60…
* * *Завтра я улетаю… За три дня ни разу не рискнула окунуться в эти волны. Они слишком мощные, опасные для новичков. Ни разу не услышала знаменитую песню «Отель “Калифорния”» – этот «отель» в другом штате. Несправедливо. Зато каждый вечер напеваю миссис Макдин и Майклу наши песни. Все, какие знаю. Майкл зевает, потому что песни длинные и печальные, Елена слушает и смотрит на меня, шевелит губами и порой плачет. В такие минуты я не решаюсь взглянуть ей в глаза – на ее аристократическом лице возникает нечто вроде посмертной маски. Лицо человека, который ОТХОДИТ В ВЕЧНОСТЬ. Я знаю, что, когда я уеду, она действительно отойдет. И поэтому пою. И поэтому слушаю ее внимательно, ведь ей больше не с кем поговорить:
