Валерий Ваганов - На взлетной полосе
Часа два он просидел над своими бумагами. Не спеша перелистывал готовые страницы, проверял формулы, графики. Текст был написан от руки, Киселев не перепечатывал его, «чтоб не сглазить». Было приятно сознавать, что все это он сделал сам, все принадлежит ему и, может быть, такого нет ни у кого. Он верил в священность ежедневной размеренной работы. Ландау, погибший в бухом лаборанте?.. Нет, нет, ерунда! Даже если бы и не погиб лаборант — все равно Ландау из него не получилось. Киселев не верил в озарение. Только по щепочке, по гвоздику, сегодня, завтра и всегда. Что легко достается — легко теряется. И тут совсем не к месту он вспомнил о своих делах… О поездках с разными компаниями, о нарядах, строительных лесах, нулевых циклах…
Они напоминали Киселеву заряд аммонала. Безобидный полиэтиленовый мешочек с серым порошком. И где-то ползет огонек по длинному бикфордову шнуру… Если шнур не обрезать — взрыв. Эти листочки с формулами так разнесет, что не собрать… Сегодня утром он решил. (От решения опасность значительно уменьшилась, но не исключалась вовсе). И еще жена…
Ох, Люся. Перед ним проплыло ее растерянное лицо с виноватой улыбкой, и он отвернулся, не поцеловал ее, как целовал всегда, когда возвращался…
Половина двенадцатого. Пожалуй, пора. Киселев закрыл последнюю страницу и набрал номер телефона. Теперь ему поможет только Гера Саркисянц. Геру знала половина города, а сам он, наверное, всех, включая пригородные районы.
Знакомы они были лет десять. Вместе начинали ездить, еще в институте. Теперь от всех поездок в памяти Киселева остались одни возвращения. Было необычайно легко и радостно сойти с самолетного трапа, размахивая тощим саквояжиком, и через час очутиться в центре своего, родного города. Вся нервотрепка, беготня и ругань оставались далеко позади, будто их и не было вовсе, был лишь обыкновенный день, иногда солнечный, иногда пасмурный, но тот день освещался самим тобой, твоей радостью, твоей победой, в честь которой гремели в душе трубы оркестров. Навстречу шли люди, какие-нибудь Петровы, Сидоровы, великая чумазая орда, но Киселев в такие минуты особенно остро воспринимал свою обособленность от общей массы; тверже становился шаг и увереннее звучал голос. И все казалось просто в жизни, стоит лишь переступить через свою неуверенность, через сомнения, скованность собственную преодолеть, и откроются все двери, все желания сбудутся. Так думал он в минуты возвращения…
Трубку взял Гера.
— Надо встретиться.
— Мне тоже. Давай в семь на нашем месте.
Киселев улыбнулся, потрогал телефонную трубку. Если бы Геркина энергия могла передаваться по проводам, то трубка бы обязательно нагрелась.
Киселев еще покрутился на виду у сослуживцев, потом пообедал. Сомнения его почти исчезли, все шло как обычно, это значит хорошо, а перспективы еще лучше.
За окнами висел осенний туман. Там, наверно, уже снег выпал, подумал Киселев, вспомнив тайгу.
Он всегда уезжал тихо и незаметно, но в этот раз, направляясь к тракту, лицом к лицу столкнулся с начальником участка. Был начальник молод, скор на подъем, и не надоела ему тяжелая руководящая лямка, потому что верил — все можно изменить к лучшему, если толково за дело взяться. Но натиска Киселева все-таки не выдержал, и вот теперь, когда все было подписано, запоздало пожалел, что уступил.
— На попутной хочешь? — спросил он, не подавая руки.
— Как придется. — Киселев заставил себя улыбнуться, он к таким оборотам привык.
— Взгреют меня за перерасход зарплаты.
— Выкрутишься. За счет будущего квартала.
Больше говорить было не о чем. Киселев двинулся было дальше, но тут начальник не выдержал, ляпнул как школьник:
— Больше не приезжай, не обломится.
— Работать надо, ты же умный парень, — Киселев улыбнулся еще шире, своей улыбкой ставя точку, и махнул рукой…
С Герой он встретился в гостиничном буфете на седьмом этаже. Это место они оба любили: очень тихо, почти не появлялись знакомые, у толстушки Вали всегда запасец сухого вина, а кофе она варила только для них.
Гера двигался вразвалочку, чуть косолапя. Всем казался увальнем, но только до определенного момента. После того как все обговорено было, утрясено и по рукам ударено, в Саркисянце словно скорости переключали. Он начинал работать. Летал с места на место, даже траву не приминая, высокий, плотный, неслышный, как тать, тяжелый, как бетонная плита. Без лишних разговоров и рассуждений в любой бригаде гайки так закручивал, что парни к вечеру валились замертво. Лишь однажды чуть приоткрылся Киселеву на какой-то вечеринке. Они в стороне сидели, уже танцевали все, Гера повернул потяжелевшую голову.
— Нет, все не то. У меня свое представление о счастье.
— Блондинка, чуть склонная к полноте, да? — спросил Киселев.
— Нет, — Гера улыбнулся. — Доступ к телу я временно прекращаю.
— Капитальный ремонт?
— Временное перемирие. — В каспийских глазах, его вспыхнул и погас огонек. — Мне бы возле моря четыре высоких забора. А в средине я, на втором этаже под черепичной крышей.
— И много осталось? — спросил Киселев.
— Забор и крыша…
…Саркисянц поставил на стол два бокала и тарелку с апельсинами. Налил холодного «Алиготе».
— Редко мы с тобой видимся.
— Вот и встретились, — Киселев улыбнулся, сделал несколько глотков. Этот Гера, конечно, обо всем догадается сразу, и было неловко выставляться перед ним с подозрениями. Начнет языком пощелкивать, говорить о женской подлости. Но отступать было поздно.
Против обыкновения Саркисянц выслушал молча. Алексея Петровича он не знал, но несколько общих знакомых предполагалось.
— Слушай, Витя, а зачем тебе этот главный редактор? Ты что, книгу написал?
— Написал. Последней главы не хватает.
Гера улыбнулся неуверенно. Потом засмеялся.
— Помнишь, как в семьдесят девятом мы бульдозер утопили? Ты развернуться хотел, а тебя в болото потащило. Еле выскочил, бледный, и зубы стучат. И вытащить нельзя — тросы рвутся.
— Начальник участка рукой махнул и уехал. Даже на бульдозер не посмотрел.
Они еще посмеялись, допили вино. Валя принесла кофе.
— Я не буду тебя мучить, — сказал Саркисянц, — узнаю про него все.
— И где он пропадал вчера вечером, — чуть помедлив, добавил Киселев.
Гера только головой кивнул. Дошло, наконец. Он ниже склонился над чашкой, сквозь жесткие черные волосы на макушке просвечивала лысинка.
Мимо них с бутылками кефира проходили усталые затюканные командированные, бесчисленные толкачи и выбивальщики, и разговоры шли про лимиты и фонды.
— Меня опять вызывал следователь, — тихо сказал Саркисянц.
— Что сказал?
— Я чувствую, нет у него фактов прямых, вроде как первое дело у паренька, отличиться хочется… Начал об объемах работ говорить… Видно, почитал книжек.
— Что ты волнуешься? Я свои вызовы считать перестал, — Киселев откинулся в креслице, провел ладонью по еле заметной щетине на подбородке.
— А то, что мальчик все наряды в стопочку собрал.
— Плюнь три раза.
— Плевал, не помогает, — Саркисянц вымученно улыбнулся.
— Что должен сделать я?
Киселев посмотрел на приятеля. Знал, что сейчас Гера что-нибудь попросит. Услуга за услугу. Это правило выполнялось свято, отказывать не полагалось.
— Ты поговори со своим другом, — Саркисянц назвал фамилию. — Он в этой конторе работает.
Киселев на секунду задумался, нехорошо в груди кольнуло, не мог Саркисянц эту фамилию знать, какой-то сбой произошел, слепой случай. Нет, Гера лишнего запросил. Тот человек был нужен ему самому, потому что в прошлом и за Киселевым числилось кое-что. Чужая просьба могла насторожить приятеля, все испортить…
— Можно поговорить, — Киселев помедлил. — Но я не уверен. В прошлый раз он сослался на служебную тайну. Бутылку коньяка допил — а больше ни-ни.
— За это я заплачу, не волнуйся.
— Как грубо! Гера! Успокойся. Иначе ты попадешься именно на этом.
— Извини, старик. Может, что-нибудь покрепче закажем?
— Нет, мне пора. — Киселев посмотрел на часы и протянул Саркисянцу руку.
Киселев знал, после каждой поездки кто-то остается недовольным. Раньше, когда строить только студенты ездили, обиженных не было. Были песни по вечерам под гитару, светло-зеленая форма, футбольные встречи с местными командами, и четыреста рублей устраивали каждого.
Потом студенты позаканчивали свои институты, разъехались, стали работать. Два раза в месяц аккуратно расписывались в ведомости, получая зарплату, но, отходя от кассы, иногда с грустью вспоминали свои таежные нулевые циклы. И, когда наступало лето, кое-кто, махнув рукой на месткомовскую путевку, решался. Доставал из кладовки выцветшую форму, она уже тесна была, и пуговицы не сходились, но от этого желание ехать лишь усиливалось: может, вес сброшу на свежем воздухе.
