Сергей Рафальский - Сборник произведений
Сам хозяин впадал в общественность: организовывал молебны и, преимущественно, панихиды, принимал записи на товарищеские обеды и ужины и, конечно, на участки на Сент-Женевьевском кладбище. Так как тот «Союз» (бывших блондинов, скажем), в котором он изначала состоял, как водится, распадался на две друг друга смертельно ненавидящие группы, — чуть ли не каждую неделю происходили общие собрания с руганью, потом общие собрания с примирением, потом снова с руганью и уже разделением, потом начинались организационные собрания новой группы, утверждения устава, выборы правления, потом новая ругань и разделение и так далее — до бесконечности. Так что для личных дел времени решительно не хватало, тем более, что между двумя собраниями уже в более интимном кругу приходилось решать вопрос, как говорили в древнем Риме, — «,мундиальной» важности: является ли Шалтай-Болтаев действительно ротмистром 8-го уланского Вознесенского Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, или же он вредный самозванец, в гражданскую войну злоумышленно присвоивший документы павшего в боях под Каховкой великолепного конника.
Глядя, как хозяева куралесят, сотрудники, чтобы спасти собственные интересы, сначала подпирали гибнущее дело, как могли, но, в конце концов, уставали и они: начинали подчитывать уголовные романы или играть в «белот»… А в субботу шли за кредитом к нацмену.
Случалось однако и так, что никакого меццо-сопрано у хозяйки не открывалось и она продолжала выражаться пропитым басом бывшей кельнерши, но зато — осиянная благодатью — становилась евангелисткой: взасос, как раньше Бебутову и Вербицкую, читала Библию, приучала мужа к воздержанию и на молитвенных собраниях в публичном покаянии рассказывала всем, какой мерзкой была, пока ее не просветил Господь, и как, потихоньку переводя часы назад, обкрадывала рабочих… (Правда, и после покаяния ей случалось на полчаса вернуть стрелки, но уже совершенно инстинктивно)…
Библия, молитвы и покаяния отнимали, в общем, не так уж много времени, но остаток целиком уходил на благочестивые посещения разных «сестер». Проповедуя любовь к ближним, все они часами могли говорить о дальних, т. е. отсутствующих, причем выражались очень остро, ибо все это, разумеется, были нераскаянные грешники.
Предоставленная самой себе свояченица, по всякому поводу пропадая из мастерской, учила искусству пасьянса знакомых шоферских дам, которые на правах признанных аристократок русского Парижа, не работали, сидели дома, скучали и, радуясь гостье, баловали ее ликерчиками и шоколадом…
А хозяин с утра до вечера крутил точную модель рулетки и записывал результаты — искал беспроигрышную «систему». И хотя тети Жени и ротмистра Шалтай-Болтаева в этом варианте начисто не было — результат получался один и тот же.
«Нет! — бормотал Александр Петрович, подымаясь у себя по лестнице. — Довольно русских предприятий! Пусть лучше Иван Матвеевич устраивает рассыльным».
На одной из площадок Марго делала вид, что чистит подоконник, а на самом деле переглядывалась с господином из соседнего дома. Бездельник, пользуясь отсутствием занятой базаром супруги, высунулся из окна почти с опасностью для жизни.
Александр Петрович, проходя, получил еще одну возбудительную улыбку, но — из ревности — постарался удержать вид достойный, что ему отчасти удалось только из-за отсутствия у него хвоста, а то он вилял бы им, как проклятый. Войдя к себе — как всегда — огорчился: когда снимал, казалось, чистенькая уютная квартирка, а теперь посмотришь — глаза выкорячивает. Правда и то, что в первый раз он увидел эту комнату под вечер, когда освещение было иным. Иностранец, подслушавший его мысли, наверное, добавил бы: освещение и уборка. Ибо Александр Петрович жизнь на чистоту не убивал.
4. Эмигрант и Аэлита
Поставив картошку на огонь, он занялся газетой, т. е. развернул ее — вопреки литературной легенде — никакой типографской краской не пахнущие листы и посмотрел, где именно и в котором часу читает Надежинский. Больше ему с этим печатным словом делать было нечего. Передовых он никогда не читал, так как за Н + 1 лет вперед мог предугадать их содержание. Если во вторник били в бубны по поводу очередного провала большевиков, то в четверг упрекали европейцев в недооценке большевистской опасности.
Трезвый ум Александра Петровича жаждал, однако, другого, его не устраивали ни по обязанности тявкающие из подворотни, ни рассчитанные на жаждущих возвыситься над шоферской действительностью прапорщиков запаса, глубокомысленные опусы о добре (разумеется, на Западе) и зле (разумеется, на Востоке), ни полемика о блюдце, на котором некогда лежало выеденное яйцо, ни воспоминания о вещах, о которых сами вспоминающие не знали толком, было ли это на самом деле или только приснилось. Единственно еще привлекали его внимание «тдел ответов на вопросы читателей» божественной «Мелани» и объявления. На этот раз энциклопедической волшебнице писала одна «Кука из Сиднея». Она сообщала, что недавно вышла замуж за человека вдвое себя старше. Супруг ее очень балует и подарил ночные рубашки из нилона, но когда Кука ложится в них в постель, у нее начинаются корчи в пупке. «Может ли это быть от нилона?» — «Может, раз бывает», — резонно отвечает Мелани, — «на всякий случай перемените белье, если не можете переменить супруга».
В объявлениях «осиротевший котик, серенький с белыми гетрами, манишкой и кончиком хвоста, искал приемных родителей, внимательных, чутких, с хорошей квартирой и обязательно садиком».
«Вот сволочь!» — выругался Александр Петрович и сконфузился, сообразив с запозданием, что кот тут, собственно, ни при чем.
Подзакусивши картошкой и котлетой, химический состав которой составлял профессиональный секрет нацмена, — Александр Петрович прикрылся, для этой цели вполне удобной, газетой и прилег отдохнуть… Уже начиная дремать, вдруг вспомнил, что третьего дня в романе А. Толстого «Аэлита» прочел объявление: «требуется спутник для полета на Марс».
«Черт возьми! — подумал Александр Петрович, — на Марс — это все-таки здорово, далеко, однако — лучше хоть к чертовой бабушке, чем тут безработным околачиваться!»
И поспешно одевшись, отправился по указанному адресу…
И вот он уже сидит в яйцевидном снаряде инженера Лося. Впрочем, не сидит, а полулежит в особом мягком кресле, приспособленном для ослабления последствий ускорения, а рядом с ним в таком же приборе — как это ни странно — Марго.
«,И совсем не странно! — сам себе тут же возразил Александр Петрович. — Если мы попадем в пригодную для жизни обстановку, но не сможем вернуться, мы положим начало человеческой колонии на красной планете и будем дожидаться, пока прилетят другие!»
И он страшно обрадовался, что новую планетарную породу будет создавать вот именно с Марго. Обрадовался тем более, что девушка была в летном скафандре из такой прозрачной штуки, что все ее молодое, белорозовое тело было видно до последнего волоска. Она лежала, протянув руки по бокам и закрыв глаза, и Александр Петрович догадался, что его будущую подругу, чтобы она легче перенесла трудное путешествие, погрузили в анабиотический сон. Никакое дыхание не поднимало ее, для ее возраста довольно-таки обтекаемые и слегка растопыренные груди и совершенно неподвижен был выпуклый живот с трогательным — с мягко закругленными краями — углублением пупка.
Александр Петрович положил руку на теплый, как кожа, пластик, но тут как раз затрещали сигнальные звонки, замигали красные и желтые лампочки и чей-то голос, с механическим тембром громкоговорителя, приказал:
— Приготовиться к посадке!
С поспешной методичностью, сам удивляясь, откуда он все это знает, Александр Петрович стал вытягивать одни кнопки, вдавливать другие, поворачивать третьи и, наконец, отжал до конца стальной — с красной ручкой — рычаг. Тотчас же где-то внизу — под полом кабины — зарычали дикие моторы и страшная сила вдавила тело Александра Петровича в его мягко уступающее ложе.
«Тормозим спуск… — подумал Александр Петрович, корчась от боли и задыхаясь. — Если б знал, что будет такой переплет — остался бы лучше на шомаже!.
— Мы очень рады, что вы все-таки предпочли планетарное путешествие шомажу! — сказал ему главный Марсианин, когда, отвинтив люк остановившегося и установившегося на трех пружинных подпорках снаряда, Александр Петрович вылез на вполне сносный марсианский воздух.
Было чудное, как будто осеннее, утро, красная листва того, что заменяло здесь деревья, отливала коричневатым пурпуром, а в небе, которое благодаря разреженному воздуху, казалось очень темным, почти черным, из края в край тянулись волокнистые, светящиеся лиловые облака.
При помощи наших летающих блюдец, — продолжал Марсианин, — мы давно уже наблюдали за тем, извините, бардаком, который творится на вашей планете, и давно ждали этого визита. Но нужно было, чтобы осуществилась русская эмиграция, которой на Земле уже решительно больше нечего делать, и чтоб ее достойных представителей понесло ко всем чертям на все кулички и — в частности — к нам. Так что — добро пожаловать!
