Артем Гай - Всего одна жизнь
В последние годы встречались мы очень редко. В общественных местах иногда даже здоровались. «Любвеобильный Мурзабек» не мог простить мне непочтения к своему творчеству. А может быть, считал меня виновником своего поражения у Лоры.
— Состояние товарища Хруста очень тяжелое? — спросил Мурзабек, входя в ординаторскую.
— Сейчас уже не очень.
— Опасности для жизни нет?
— Нет.
— Вы не могли бы нам выдать справку?.. — напирал Мурзабек.
— Вы же знаете, что дежурный врач справок не выдает, — придерживаясь принятого официального тона, ответил я.
По поводу каждого несчастного случая в шахте они отчитываются перед министерством, а об особо тяжелых должны немедленно телеграфировать.
— Значит, опасности для жизни нет? — переспросил Мурзабек, поняв, что справки от меня не получить.
— Думаю, что нет.
— Значит, это не тяжелое телесное повреждение?
Наивный болван! Что он, запутать меня хочет?
— Нет, Мурзабек, тяжелое. Очень тяжелое. И представляло опасность для жизни. У тебя все?
— Да… Минутку. Будет операция?
— Да, будет.
— Неопасная?
— Об операции этого никогда не скажешь наверняка.
— Ага… Вы будете оперировать?
— Я. До свидания.
«Любвеобильный Мурзабек» ушел, а я сел на диван, чтобы докурить свою сигарету. И тут позвонила Лена. Знакомый, чуть хрипловатый голос, ровный и обыденный.
— Я тебе звонила дважды, но никто не отвечал. Кого-нибудь привезли?
— Да, тяжелого малого, из шахты, с переломом бедра.
— У тебя нет времени?
— Есть немного, — улыбаюсь я.
— Очень тяжелый? (Стоит, наверно, в коридоре, прислонившись к стене и заложив одну ногу за другую. Я знаю эту ее позу.)
— Сейчас уже ничего. Выведу его, как следует, и буду оперировать.
— Остеосинтез?
— Точно.
В ординаторскую заглядывает Ксюша.
— Владимир Михайлович, звонит Валерий Кемалович.
— А что, уже восемь? — Смотрю на часы: начало девятого.
— Что ты говоришь? — не понимает Лена.
— Извини, Леночка, зовут, я должен идти.
— Иди, иди… Ну, спокойной ночи!
— К черту! — отвечаю я, как перед экзаменом, и вешаю трубку. — Сейчас, Ксюша, я с ним переговорю…
Не нужно будет вызывать машину со станции скорой помощи. Я прошу Кемалыча прийти в больницу и захватить по дороге Антонину, на наркоз. Потом отправляюсь в операционную — проведать Хруста и подобрать гвоздь, который буду проводить через его бедренную кость. Это вторая такая операция после моего возвращения со специализации. Дело нехитрое, но требует тщательности. Полый металлический гвоздь, вбиваемый из места перелома, проводится по костномозговому каналу вверх, а потом из разреза кожи у тазобедренного сустава часть его вбивается назад, в нижний отломок бедра почти до самого колена. И бедренная кость, насаженная таким образом на металлический стержень, восстановлена на всем протяжении. Концы перелома совершенно точно совпадают друг с другом, тут уж невозможны разные «галифе» и укорочения ноги. А потом, примерно через год, гвоздь выдергивается за конец, торчащий под кожей у тазобедренного сустава. Через десять дней после операции такой крепкий парень, как Хруст, будет уже ходить вовсю с костыльком. А через пару месяцев — трудоспособен. Это не то что пролежать на вытяжении или в гипсе от пальцев до пупка полтора месяца! Но гвоздь должен быть подобран точно, и по длине, и по толщине. Тут уж семь раз отмерь.
Хруст лежал на операционном столе и смотрел в бестеневую лампу, новую нашу отличную лампу, в которую можно было смотреться, как в зеркало в комнате смеха. Но он не смеялся. Скучал. Докапывала ампула крови. Лицо Хруста было уже даже не розовое, а просто красное. Наверное, поднялась температура, как часто бывает после массивной травмы. Тянуть больше не стоило. Я поглядел на часы. В десять начнем, значит, примерно через пять часов после случившегося. Можно бы и пораньше, но я не хотел торопиться — все же тут был небольшой шок.
— Ну, что, доктор, скоро? — со вздохом спросил Хруст. Славно он ждал не операции, а поезда.
— Устал?
— Надоело лежать. И жарко.
— Сейчас начнем. Не боишься?
— А чего бояться? — Он улыбнулся. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. — Сказывалось, конечно, и действие наркотиков.
До прихода Кемалыча и Антонины я успел заполнить историю болезни Хруста, а потом пошел мыться.
Нина, приготовив все для операции и наркоза, уже в стерильном халате, стояла в дверях операционной, сложив перед собой маленькие руки в перчатках, и смотрела, как я бултыхаюсь в растворе нашатыря.
— Поужинали вы хоть? — подозрительно прищуривая глазки, спросила она. — Нет, наверное.
Нина кокетничает со мной с первых дней, как я здесь появился. Уже пять лет. За это время она здорово сдала — на лбу появились морщинки, в черных волосах — проседь. Только светлые глаза все еще юны. Да, нелегкая это для женщины работа — операционная сестра.
— Поужинал, Ниночка.
Пришли Кемалыч и Антонина.
— Начинайте наркоз, Антонина Владимировна. Мойся, Валера.
Наркоз и операция прошли нормально.
— Вроде все так и было, — с удовлетворением сказал я, смазывая йодом зашитую рану на бедре. Это очень приятное чувство — ощущение удачно завершенного дела. Очень приятное.
Часы в операционной показывали полночь, но я не чувствовал усталости.
— Владимир Михайлович, — тихо за моей спиной сказала Матильда Ивановна, санитарка операционного блока. Она всегда говорит тихо. И очень учтиво. И мягко. Славная такая пожилая немка. Она говорит: «Михайлёвич».
— Ну что, Матильда Ивановна? Из приемного?
— Да. Осьтрий аппендицит. Уже польчаса.
— Вот и отлично. Не будем размываться. Передайте, что скоро придет Антонина Владимировна… Хруст уже, кажется, просыпается?
— Да-а… — протянула Антонина.
И все же наркоз она дает хорошо. Правда, если все идет хорошо. А если бы нет? Ох, с нею всегда чувствуешь себя, как на острие ножа. Но не тащить же было ночью Николая! Он все же завтра дежурит.
— Сходите, пожалуйста, в приемный.
— Хорошо…
Хруст, просыпаясь, улыбался, морщился, бормотал что-то. Я отметил у него небольшую одышку. После наркоза, наверное.
— Работенка-то прямо слесарная, — сказал Кемалыч, когда мы сбрасывали с себя, не снимая перчаток, окровавленные халаты. Он впервые видел такую операцию.
— Только, в отличие от слесарной, главное тут, не сама работа, — усмехнулся я. — Так что нам бы должны платить самое малое вдвое.
Вернулась Антонина и сообщила, что у больной в приемном «настоящий аппендицит, наверное даже гнойный».
— Вы сказали, чтобы ее подавали в операционную?
— Не-ет.
— А ей самой сказали, что нужно оперироваться?
— Не-ет…
— Так пойдите, пожалуйста, и скажите. И успокойте. И распорядитесь… — Боже! Сил никаких нет с этой растяпой! «Не-ет…» Блеет, как овца.
Не снимая перчаток, чтобы не расстерилизовывать руки, садимся записывать с Кемалычем операцию. Пока подают больную с острым аппендицитом. Потом меняем халаты и перчатки — и готовы на второй заход. Появляется Антонина.
— Сейчас подадут… — Глаза ввалились, личико бледное. Горе-хирург…
Прошу Матильду Ивановну вызвать машину для Антонины Владимировны. Пусть едет домой. Для быстроты будем оперировать вдвоем с Кемалычем. Часы в операционной показывают начало второго.
Как на грех, женщина, которую мы оперируем, толстая и боязливая. Все время напрягается, дуется. Кишки лезут в рану, мешают сориентироваться. Кемалыч никак не может найти червеобразный отросток. Время идет, женщина начинает стонать, вскрикивать. Отвратительное дело оперировать «под крикаином». Терпеть не могу, когда в операционной раздаются крики. У меня все как-то застывает внутри, напрягается каждый нервик.
— Спокойней, — тихо говорю я Кемалычу. — Давай добавим еще новокаина.
— Я уже много дал, — расстроенно отвечает он.
Не злится. Это очень хорошо. Некоторые злятся, когда больной мешает работать. А Кемалыч словно чувствует себя виноватым. Славный парень. Я иногда тоже стал злиться в последнее время. А он — нет, молодец…
— О-ой!.. Ой-ой!.. — все громче.
На лбу у Кемалыча крупные градины пота. Да и я не сух.
— Перейдете?.. — полувопросительно говорит он.
Мы молча меняемся местами, и операцию продолжаю я.
В половине третьего выходим из операционной. Того подъема, который я испытывал после операции Хруста, нет и в помине. Давит тяжелая усталость. Голова словно из кирпича. Заходим к Хрусту. Он спит. Дышит тяжеловато.
— Высокая температура, — тихо говорит мне постовая сестра.
— Сколько?
— Около сорока.
