Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург
— А что с книгой? — спросил Иван Тимофеевич.
— Я предпринял несколько попыток что-либо написать но, ничего не выходило…
— А как же аванс?
— А нет больше аванса, — осклабился Родин.
5
Я был шокирован. Подобное совпадение просто невозможно. Ада, — я был в этом уверен, была сестрой этого странного и страшного Константина Константиновича. Мысли свои об этом я, естественно, оставил при себе.
Воцарилось невыносимое молчание. Прямо над диваном, на котором сидел я и Иван Тимофеевич, висели старинные часы с большим медным или бронзовым маятником, которые мерно отстукивали секунды, уходившие от нас в безвозвратное прошлое. Часы были так стары, что на маятнике уже проступили зеленовато-жёлто-коричневыми пятнами, — следы ржавеющего металла. Раньше мне не приходилось замечать стука этих часов, но в эту минуту молчания он был похож на звук, обычно раздающийся из кузницы, где кузнец выковывает очередную металлическую вещь.
За окном же дождь к этому времени лил не просто как из ведра, а стоял непроглядной стеной.
Ветер срывал большие ветки деревьев, которые с сильным хрустом, ломаясь, падали во двор, усыпали детскую площадку и палисадники возле подъездов, где уже давно отцвели летние цветы. Словом, природа бушевала неистовым ураганом, похожим на тот, что бушевал у меня в душе, вырываясь через грудь беззвучным громом, слышимым лишь мне одному. В голове, словно пчелиный рой, хаотично летали мысли, разрывая мою голову на части. «Ужасный день, — думал я, — как же так, чёрт возьми, в один день столько всего может произойти с одним человеком: и этот психопат Жабин, и это нелепейшее признание в любви, и драка в Богом забытой забегаловке?..»
Я начинал жалеть и ежесекундно корил себя за то, что приволок Родина в квартиру к Ивану Тимофеевичу. Я больше не мог деликатничать перед этим человеком, мне хотелось всё прояснить до конца. Осознав для себя, что Родин все-таки слабый человек, даже несмотря на его поступок в кафе, я, немного сменив тон, разбил тишину, как хрупкое полотно стекла огромным молотом:
— Что же это получается? Ты просто просрал сто тысяч, и все? А она за них трахает тебя каждый день!
Родин переменился в лице и взорвался, как нагретый в печи патрон:
— Что ты такое несёшь!? Ты хочешь сказать, что я продался этой стерве за сто тысяч? Да я просто воспользовался её предложением, только лишь для получения денег! Ты думал, я книгу буду писать, что ли? Ну, ты даешь. Как тебе это в голову-то могло прийти? Ты ещё скажи, что я душу дьяволу продал! Ну, ты даешь! Какой же ты смешной человек, Герман!
— Да как же теперь не писать книгу? Дима, голубчик, — спросил старик.
— Я бы с радостью написал, да только у меня ничего не получается. К тому же денег с меня обратно никто не требует.
— Как же не получается, когда ты сам нам только что рассказывал, о том, что писал рассказы? — не отступал я.
— Герман, ты думаешь, я не пробовал писать эту чёртову книгу? — Родин приподнялся со стула, взял его, передвинул ближе ко мне и продолжил, — конечно, пробовал! Бывало, сяду, напишу пару страниц, потом прочту написанную ахинею, порву и выброшу… И так раз сто!
— Да…а…а, — протянул я, — мне тяжело тебя понять.
— А ты думал, всё в жизни просто?
— Я бы так не поступил, — отрезал я.
По лицу Родина прошла нервная судорога, после чего он громко и резко выпалил:
— Да пошел ты, знаешь куда, вместе со своим поучением! Тоже мне папаша нашелся. Ты ведь не знаешь, зачем мне тогда были нужны деньги, а треплешь языком!
— Но…но, Дима, — серьёзно сказал Иван Тимофеевич, — поспокойней. Веди себя достойно, ты ведь в гостях, как никак. В чём тебе Герман виноват?
— Хорошо, скажу прямо — я обманул её. Мне просто очень сильно были нужны деньги, вот и всё. Я подыграл ей! Черт ее дери!
— Теперь все ясно, — сказал я и пересел на круглый стул возле пианино.
Иван Тимофеевич встал с дивана, сказав, что покинет нас на некоторое время, вышел из комнаты. Я услышал звук закрывающейся двери в спальне. Мы с Родиным остались одни. Он вновь сел на свое прежнее место возле письменного стола и начал промачивать свои раны смоченной в спирте ватой. Я решил не отступать:
— Прости мне мое любопытство, но зачем, если не секрет, тебе были нужны в тот момент деньги? Если уж беда какая случилась, ты бы мог, наверное, занять у своего отца. Сам, ведь, говорил, что у него денег куры не клюют.
— Ты хочешь знать? Хорошо, я расскажу тебе в двух словах. Может, хотя бы тогда ты перестанешь на меня смотреть, будто я не человек!
— О, Иван Тимофеевич! — встрепенулся я, увидев вернувшегося старика.
— Иван Тимофеевич, послушайте и вы то, что я хочу рассказать, — провозгласил Родин, отставив от себя зеркало и бросив окровавленную вату на газету.
— О чём? — спросил старик.
— Дмитрий хотел рассказать, зачем ему были нужны деньги, — пояснил я, открыв крышку пианино и проиграв несколько клавиш по порядку.
— Герман, не язви, потом жалеть будешь. Поверь мне, — тихо произнёс Родин.
— Прости.
Мне было не по себе.
— У-у-ух, даже не знаю, с чего и начать.
Родин немного подумал и продолжил:
— Я уже говорил, что в тот самый день, перед тем, как мне встретить Аду, я подумывал о самом страшном, о том, что мне эта жизнь уже осточертела. Она стала для меня совершенно лишена всяческого смысла. На тот момент меня выперли с работы, и я остался без каких-либо средств существования. Мать моя, Антонина Степановна, очень серьёзно больна, у нее редкое психическое заболевание, и болезнь её прогрессирует, как чёрт. Иногда происходит полный отказ конечностей и помутнение рассудка. Изредка разум просветляется, но это бывает так ненадолго и так редко… Сейчас она уже не встаёт. Раньше я носил её на руках в ванную мыться, теперь и этого сделать невозможно, она умирает. Умирает страшно и мучительно. Всё, что я могу сделать для нее, это только протирать её тело спиртом, чтобы не начались пролежни. Вот и всё! В больницу её уже не кладут. Когда я ещё работал, мы хоть как-то сводили концы с концами, а потом всё…, не то, что на лекарства, нам и на хлеб не стало хватать. А лекарства стоят, черт знает сколько!
У Родина подрагивали губы и мокли опухшие глаза. Мне стало его так жалко, что моё сердце начало сжиматься от боли.
— Это всё он, эта тварь, это старая тварь — мой отец. Это он довёл её до такого состояния. Будь он трижды проклят! — крикнул Родин.
— Тише, тише, Дима, успокойся, — привстал Иван Тимофеевич.
— Что тише! — прокричал Родин, — вы сами хотели всё знать, так и слушайте теперь! Он бросил нас с матерью, когда мне было пятнадцать лет. Мать сразу поникла и более уже не была такой как прежде. А стерва, Жанна Петровна, к которой он ускакал, самая настоящая шлюха! Захомутала его, как мальчишку. У неё ещё вдобавок ко всему сын, или, лучше сказать, ублюдок был, которого она в молодости нагуляла. Ему тогда двенадцать лет было, а самой Жанне что-то около тридцати двух, на три года младше матери. Ей сейчас уже сорок семь и она порхает, как пташка, а моя мать одной ногой в могиле стоит, а над изголовьем кровати уже могильным запахом смерть веет.
— Дима, но нельзя же так ненавидеть своего родного отца, — сказал Иван Тимофеевич.
Я сидел, застыв, возле открытого пианино.
— Да какой он мне отец! Вы ещё не знаете, что дальше было. Не случись этого, у матери, может, и не произошел бы рецидив, который и стал роковым… — Он утирал мокрые от слёз и опухшие глаза свои.
Я встал с круглого стульчика и подошёл к нему сзади и взял обеими руками за плечи.
— Теперь ты меня понимаешь, Герман? — спросил Родин.
— Прости меня, Дима, мне очень жаль, что я на тебя напирал. Прости…
— Нечего тебе извиняться. Ты сядь, я дальше расскажу. Простите, я не могу, слёзы сами катятся, вы не думайте, что я слюнтяй, — пошмыгал Родин и высморкался в платок. — Я просто после всех событий, которые, признаться, сломили меня, стал часто впадать в состояние меланхолии, и это состояние порой заводит меня в такие тупики, что я часто могу не спать целую ночь и плакать, хотя раньше мне говорили, что я — сангвиник… Впрочем… мне свойственна и крайняя раздражительность. Но я никогда не был слюнтяем, никогда. Чёрт знает, что такое происходит.
— Нет, нет, как можно! Что ты такое говоришь? Мы совершенно не думаем, что ты какой-то там…, — взволнованно и очень искренне проговорил Иван Тимофеевич. — Правда, Герман?
— Конечно, не думаем! — сказал я, плюхнувшись на диван, от чего старые пружины задребезжали, издавая неприятный протяжный звук.
— Мне, знаете, и поговорить не с кем. Мать почти не разговаривает…
— Дима, — перебил Иван Тимофеевич, — а кто же сейчас с твоей мамой дома?
— А… Это? Да вы не беспокойтесь, Иван Тимофеевич, с ней моя двоюродная сестра, Валентина — святой человек. Она периодически приезжает к нам из В… , — (после непродолжительной паузы), — и…и…и ещё к…к…кое-что… — Родин наклонился и уставился в пол. Я даже немного испугался.
