Сюзан Мэдисон - Цвета надежды (в сокращении)

— Я? — Руфь грустно рассмеялась. — Не думаю.

— Незаурядная, — настаивала Труди. — Вырастили таких замечательных детей. Джози тоже была большая умница. Она многое унаследовала от вас. Я это часто замечала, когда она приходила к нам.

— Я уделяла ей мало внимания. Ей не хватало душевного тепла.

— Джози не была ничем обделена.

— Но она-то думала, что была. Мы все время спорили. Особенно в последнее лето, перед… перед несчастным случаем.

— Но это же абсолютно нормально. Джози взрослела. Она нашла свой путь, отличный от вашего. Только и всего.

Может, она права?

В кухне появился Пол с коробкой из супермаркета и поставил ее на стол. Руфь принялась извлекать из коробки вино, швейцарский шоколад, запеченный окорок, сыр «камамбер».

— Мне кажется, она меня ненавидела.

— Руфь, да разве можно такое говорить! — изумилась Труди, открывая духовку, чтобы проверить индейку. — Джозефина всегда говорила о вас с любовью.

— Да? — Как хотела бы она, чтобы это было так.

— Вот что я вам скажу. Хорошие дети бывают только у хороших родителей. Уж поверьте мне.

— Труди… — Руфь едва не заплакала.

Обернувшись, Гертруда увидела выложенные на стол продукты и от удивления всплеснула руками.

— А это что такое?

— Не могли же мы прийти с пустыми руками.

— Какие дорогие подарки. И так много. Сыр, вино… — Труди улыбнулась Руфи, ее широкое лицо раскраснелось. — Спасибо. — Она опять нагнулась к духовке. — По-моему, птичка шепчет, что ей пора на стол.

Индейка получилась сочная, клюквенно-апельсиновый соус — выше всяких похвал. Стол ломился от яств: горы теплого домашнего хлеба, пюре из сладкого картофеля с ореховой пастой, краснокочанная капуста с луком и яблоками, жареная картошка, домашняя колбаса.

Пол и свояк Дитера затеяли жаркий спор о политике США в Латинской Америке. Старая миссис Хекст вспоминала Суитхарбор своей молодости. Уилл с улыбкой наблюдал за всеми, но говорил мало. Вид у него был бледный.

После кофе за столом наступило затишье. Труди вышла на кухню и вскоре вернулась с подносом, на котором стояли бокалы и графин яичного ликера.

— Скоро начнем петь песни, — сказала она. — Но сначала каждый должен произнести тост. Я первая. За нашу общую семью. — Все подняли бокалы. — Как здорово, что сегодня мы вместе.

— За Рождество, — провозгласил Дитер.

— За друзей, — добавила сестра Труди.

— За музыку и смех, — произнес муж сестры Труди.

— За жареную индейку, — сказал Пол, похлопав себя по животу. Все зааплодировали.

Уилл приподнял бокал.

— За Джози. За мою сестру. — Он обвел собравшихся за столом горящим взглядом. — Жаль, что ее нет с нами.

Все подняли бокалы, чествуя Джози, а Руфь вдруг явственно ощутила, что ее дочь и впрямь находится рядом, вместе с ними. Она живо представила себе будущие рождественские ужины за большим семейным столом, словно наяву услышала, как кто-то за этим столом рассказывает историю жизни Джозефины Коннелли, утонувшей неподалеку от мыса Калеба. Джози станет еще одним семейным преданием Картеров — вечно юная, неувядающе прекрасная. Она займет свое место рядом со спившимся проповедником Дауни и увязнувшей в болоте прапрабабушкой Картер. Связь времен не прервется. Джози и через десятки лет после смерти будет оставаться частичкой этих мест.

Руфь перехватила взгляд сына и улыбнулась, задумавшись, что за семейства будут передавать из поколения в поколение историю про Джози. Точно не Картеры. И возможно, даже не Коннелли.

Уилл… мой мальчик, мой любимый сын.

Уилл чах на глазах. Перед Пасхой доктор Гирин пригласил Руфь к себе в кабинет. Она знала, что услышит.

— Последний анализ крови Уилла нас огорчил, — заговорил врач. Взгляд его карих глаз помрачнел. — Уже несколько недель улучшений не наблюдается. Скорее наоборот.

— И что это означает?

— Мы не теряем надежды. Трудно предвидеть, когда наступит перелом.

— А если перелома не наступит…

До этой минуты Руфь изо всех сил гнала от себя сомнения и страхи, но теперь всю ее, с ног до головы, охватило отчаяние. Она простонала:

— Он умирает, а я совсем ничем не могу ему помочь?

— Об этом еще рано говорить. Нет, об этом и думать-то еще рано. Поскольку ему нельзя пересадить костный мозг кого-то из родственников, будем искать донора на стороне.

— И это все равно ничего не даст.

— С чего это вы вдруг решили сдаться? — Гирин произнес это намеренно презрительным тоном. — Если вздумали заразить Уилла пессимизмом и увеличить его страдания, действуйте. Только в этом случае обращайтесь к другому специалисту…

— Что?

— Я не уверен, что смогу работать с человеком, зацикленным исключительно на собственных мыслях и чувствах.

Последовало молчание.

— Вы, конечно, правы, — наконец произнесла Руфь.

— Вот и хорошо. — Гирин печально улыбнулся. — В международной базе данных зарегистрированы три миллиона доноров. То есть вероятность найти человека с таким же типом ткани, как у Уилла, достаточно велика.

А Руфь тем временем думала о том, что у Уилла было бы гораздо больше шансов выздороветь, если бы была жива Джози. Костный мозг родной сестры почти наверняка бы подошел.

— А если не найдем донора, сколько еще он протянет?

— Не знаю. В этом случае решающий фактор — воля к жизни. Может, полгода, может, больше.

— То есть это конец?

Гирин помолчал, а потом медленно кивнул.

Спустя месяц Руфь стояла у койки сына. Уилл спал, лежа на спине; на руках его пестрели синяки. Какой же он худенький, думала она. Кожа да кости. Только лицо неестественно распухло от лекарств. Он почти покинул нас, почти ушел. Какое право я имею удерживать его? Ему на грудь падал солнечный луч. А ведь она едва заметила, что наступило лето.

Мальчик открыл глаза, с трудом улыбнулся.

— Привет, мам.

— Здравствуй, родной.

— Ответ отрицательный.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, чего ты ждешь.

— Я жду, что ты поправишься. Хочу…

— Знаю. Донора так и не нашли?

— Еще нет, дорогой.

— И не найдут.

— Нельзя же…

— А если даже и найдут, лечиться я больше не хочу.

— Ты уже это говорил.

— И буду говорить, пока ты мне не поверишь. Я уже не ребенок. Понимаю что к чему.

— Уилл, ты должен думать о будущем.

— Зачем? Будущее — не для меня.

— Не говори так.

— Но ведь это правда. Я уже налечился вдоволь. Устал. Отпусти меня. Не мучай.

— Об этом не может быть и речи, Уильям. Соберись с духом. Потерпи еще немного.

— Я устал и хочу только одного — поехать в Дом Картеров с вами обоими. С тобой и с папой. Я устал от больниц, от капельниц, от белых халатов. Это мое последнее лето.

— Не говори так! — вскричала Руфь. — Не смей.

Мальчик устало отвернулся.

Глава десятая

— Я еду туда, Пол. Открою дом, наведу порядок.

— А агентство разве не может этим заняться?

— Там нужно не только вытереть пыль и отпереть ставни. Надо устроить спальню для Уилла, подключить мой компьютер. Пожалуй, я отведу ему комнату рядом с той, где раньше был твой кабинет.

— Ему понравится. Там окна выходят на пруд.

— Еще надо нанять медсестру на случай, если вдруг… ему понадобится медицинская помощь. Перевезти вещи, которые он захочет забрать из квартиры.

— И долго вы намерены там оставаться?

— До конца, — прямо ответила она.

— Руфь… — Голос Пола задрожал. — Ты же не думаешь… Он ведь не умрет, нет? Вы же еще вернетесь сюда?

Помолчав, она ровным голосом произнесла:

— Я попрошу Дитера Хекста помочь передвинуть мебель. Ну, и если еще что-нибудь понадобится.

— Я поеду с вами… если ты позволишь.

— Уилл будет счастлив.

— А ты?

— И я.

В машине Руфь думала только об ожидавшей ее встрече с домом. Он пустовал почти два года. Хватит ли у нее духу потревожить поселившихся там призраков?

За Суитхарбором по сторонам дороги зеленели поля, усыпанные колокольчиками и маргаритками. Свернув к Дому Картеров, Руфь опустила стекло и сразу почувствовала запах океана. Потом она увидела залитый солнцем дом, как прежде терпеливо дожидавшийся ее приезда.

Руфь посидела в машине, вслушиваясь в долетавшие через луг вздохи моря. Она вспоминала лихорадочные дни после шторма, вспоминала, как обыскивала побережье, вспоминала мокрые соленые камни, запах водорослей и мучительные метания от надежды к отчаянию. В конце концов она вылезла из машины, медленно подошла к дому, поднялась на крыльцо, вставила ключ в замок, открыла дверь и переступила порог.

Она ожидала найти здесь затхлость, атмосферу заброшенности, может быть, скорби. А еще она боялась ощутить боль. Но испытала только глубокое умиротворение. Каждый запах, каждый звук были ей знакомы. Казалось, кто-то только что вышел из комнаты. В воздухе витает аромат кофе, подушки чуть примяты, словно на них недавно облокачивались. Мебель отполирована, и даже в вазе на сундуке стоят цветы фрезии. Сквозь жалюзи сочится дымчатый свет. Руфь бродила по пустым комнатам, чувствуя себя своей собственной тенью — бесплотной, бестелесной.