Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя
Узнав, почему сбежала Конни, он не разбил машину и не поранился, а попробовал отогнать ужас, уверяя себя, что «Конни — совсем ребенок и, вероятно, даже не заметила, что письма написаны давным-давно». А теперь он понял то, что поняла Конни. Даты ничего не значили, письма — дело прошлое, но не забыто предательство. И в сознании девочки постепенно и мучительно складывалась картина того, что произошло: он губил ее, они губили ее еще до того, как отдали ее ему в жены. Предательство, совершенное до их свадьбы, совершалось и после, хотя он не был уже любовником Кончи. Простертые к нему руки Кончи в сумраке крыльца — теперь он это понял — могли означать многое, но прежде всего этот жест означал прощание, конец всему, что было между ними. Но в то время он истолковал это как условный знак заговорщиков, а теперь Конни знала, что вышла замуж за любовника своей матери, что это любовник ее матери прикасался к ней, целовал ее и целый год их супружества лежал рядом с ней каждую ночь. Он перестал быть любовником ее матери только неделю назад, когда, открыв ящик стола, обнаружил, что письма исчезли, и понял, что все действительно было «давным-давно и с этим покончено раз и навсегда».
Вдруг, успокоившись, Мачо подошел к телефону, взял трубку, назвал номер и долго слушал гудки, пока телефонистка не сказала, что, к сожалению, номер не отвечает. Он знал, что там, где звенел телефон, тоже не спали, он знал, что она слушает сейчас звонки, и чувствовал ее близость, ощущал прежнюю сладкую боль в костях, но теперь, когда он положил трубку и стоял посреди комнаты в синем костюме и в полосатом галстуке, он понял, что с этим действительно покончено раз и навсегда, раз и навсегда; крепостная стена и полыхающие деревья канули в вечность, остались лишь груда камней, обгорелые корни и непреходящее чувство вины, которое одно только отныне связывало их, да еще телефонные звонки среди ночи в ее номере, а здесь — яркий свет и предсмертный вопль проигрывателя, который он опрокинул ногой на пол; и в наступившей тишине он вдруг услышал свое дыхание и биение собственного сердца.
В это же время в Гонконге не спали еще пятеро.
Конча Видаль действительно слышала телефонные звонки и знала, кто звонит, но не поднялась — она сидела в махровом халате на полу, уронив руки и голову на край постели; телефон звонил и звонил в залитой лунным светом комнате, но она уткнулась лицом в простыни и крепко стискивала в руках подрагивающие четки. Читая молитву, она уже начала засыпать, но телефон разбудил ее, а теперь, когда звонки отзвенели, наступила тишина, спастись от которой было невозможно. Ее нашли, ее снова выследили. Когда человек с нечистыми руками совершает добрые дела, их последствия оказываются более мрачными и тяжкими, чем его грехи. В свое время она подчинилась голосу совести и отказалась от Мачо, хотя для нее это было равносильно отказу от самой жизни. Но этот отказ развратил его гораздо больше, чем ее страсть. И все же она не теряла надежды спасти его и спасти свою дочь и отдала их друг другу — двух людей, которых она любила и которых боялась больше всего на свете, двух заблудившихся детей, — в глубине души она знала, что они могут быть счастливы, потому что их можно доверить друг другу. Она последовала зову сердца и с ужасом узнала, что люди видят в ее поступке только жестокость, циничность и разврат. После войны у нее был выбор; снова начать все с Мачо или погибнуть без него. Она предпочла погибнуть. Ее спасение означало бы его гибель. То была вторая и отчаянная попытка спасти его, но даже Мачо этого не понял — он только нехорошо улыбнулся тогда сквозь слезы, доказывавшие его невинность, а она, простирая к нему руки, заключила в объятия свою судьбу. Она протянула к нему руки, а в ответ — нехорошая улыбка тогда и сейчас яростный телефонный звонок, несущий известие о том, чего ей не следовало бы знать. Пытаясь спасти двух самых дорогих ей людей, она погубила их обоих. Ее благие порывы оборачивались муками для них, ее добрые намерения только мостили дорогу в ад для нее самой, и теперь она даже не удивлялась этому. В жизни Кончи Видаль был момент, когда ей пришлось сделать высший выбор между добром и злом — она решилась. И стала фаталисткой. Она знала, что все, что она делает, предопределено, но и не могла отказаться от молитв, от мучительных усилий и ночных страданий, о которых никто бы не догадался, увидев ее днем. И сейчас она долго молилась, прижавшись лицом к краю кровати и стискивая в руках подрагивающие четки, молилась до тех пор, пока полосы лунного света не сменил свет солнца.
Жалюзи рассекали лунный свет на полосы возле кровати, на которой ворочалась Рита Лопес, мрачно слушая, как на соседней кровати мерно дышит сладко спящая Элен Сильва. Полосы лунного света медленно передвигались по комнате: ножки кресел и горлышки бутылок то выступали из темноты, то снова погружались во мрак небытия. Но Рита уже не смотрела на них. Сначала беда пришла в ее салон, теперь она пришла к ней в дом и даже заняла ее диван. Если она сейчас заснет, дом рухнет; если она сейчас заснет, она проснется в чужой комнате. «А если ты сейчас не заснешь, — сказала себе Рита, отгоняя эти дикие мысли, — то завтра встанешь сумасшедшей». Она встала и задернула занавеси на окнах. Светлые полосы исчезли, комната утонула во мраке, в ней слышалось только могучее дыхание Элен Сильвы. Рита открыла дверь в гостиную и заглянула туда. Занавеси там не были задернуты, и лунный свет делил пол на квадраты, пятнами белел на стенах, освещал кресло, заваленное черными мехами, мерцал в валявшемся на полу жемчужном ожерелье, на свесившейся над ним руке и на краешке одеяла, а остальная часть комнаты была погружена в темноту, и в этой темноте лежала девушка — на диване Риты, укрытая одеялом Риты, спавшая на подушке Риты, — девушка, которая, в изнеможении опустившись на диван, не забыла снять ожерелье, но уже была не в силах донести его до стола и, засыпая, уронила на пол. Риту охватила жалость, она на цыпочках пересекла комнату и задернула занавеси. В темноте она слышала лишь дыхание девушки и шум поднимавшегося за окном ветра.
Шум ветра заставил Мэри Тексейра зябко поежиться, и она подумала о муже, спавшем рядом с ней, и о детях в соседней комнате, потом она улыбнулась — ей было тепло. Она немного отодвинулась от Пако, словно заявляя, что существует и отдельно от него; она не спала сейчас, но, глядя на него, делила с ним наслаждение крепкого сна, точно так же, как в другие ночи разделяла с ним бессонницу. Ночные кошмары вновь и вновь убеждали ее, что она теперь больше не «я», а «мы»: ей чудилось, будто она просыпается и, увидев, что Пако исчез, бродит из спальни в детскую, из детской в кухню в поисках самой себя. Точно такие же сновидения преследовали ее и до того, как их супружеская жизнь оказалась под угрозой, но тогда это были сладкие сны, немного смешные и желанные, а не кошмары, от которых она просыпалась в холодном поту. Счастливые супруги не осознают своего счастья, не воспринимают себя «как единую плоть»; только теперь, почувствовав, что муж отдаляется от нее, она поняла: их супружеская жизнь перешла в новую фазу, и эта мысль заставила ее сесть в постели и оглядеть маленькую спальню; ей казалось, что она погрузилась в сон Пако, как в пучину, а теперь вынырнула на поверхность и искала глазами берег. И еще она думала: а если ей действительно однажды придется бродить из спальни в детскую и из детской в кухню в поисках самой себя, того, что осталось от ее «я», что она найдет? Ветер за окном зашелестел в ветвях деревьев, и она увидела, как сквозь этот ветер идет девушка — высокая девушка в туфлях без каблуков, с развевающимися каштановыми волосами. За ее спиной высились горы Толедо, а над головой голубело летнее небо Испании. Она часто видела себя девушкой среди гор — тем летом (в год, когда началась война) она побывала в Испании; она уехала туда потому, что не хотела терять свою независимость, она уехала, не думая об отце, который так нуждался в ней, и о Пако, который так хотел жениться на ней; она уехала неожиданно, не сказав им ни слова, — просто однажды утром отправилась с маленьким чемоданчиком в порт и села на пароход, отплывавший в Испанию. Та девушка так и не вернулась, подумала Мэри, вернулась другая, измученная и порабощенная любовью. Но та, прежняя, все еще шла среди вечного лета навстречу горному ветру. Из пяти детей, которым Гонконг казался слишком маленьким, из пятерки друзей, некогда похитивших рыбацкую джонку, чтобы бежать в Патагонию, только одна та девушка избежала участи остальных, томившихся теперь в четырех стенах: Пепе — в своем кабинете ветеринара, Рита — в художественном салоне, Тони — в келье монастыря, а она сама и Пако — в тесной, как консервная банка, квартирке. Почувствовав себя совсем одинокой, Мэри снова легла и обняла мужа, словно умоляя его позволить и ей погрузиться в глубины его сна. Не просыпаясь, он прижался к ней, и она порадовалась, что его бессонница кончилась, что он снова крепко спит, а потом вспомнила, что утром ему впервые за долгое время снова надо будет идти на работу, и тотчас решила: сегодня мы устроим вечеринку, это событие надо отметить. Погрузив лицо в его волосы, она улыбалась и обдумывала, как устроить это маленькое торжество, и вдруг сквозь неожиданно убавившийся шум ветра различила отдаленные звуки — чьи-то еле слышные неверные шаги. Подсчитывая в уме тарелки, прикидывая необходимые закупки, мысленно делая в квартире уборку, она крепче обняла мужа и глубже зарылась лицом в его волосы, стараясь не слышать отдаленных шагов, не слышать, как она сама ходит из спальни в детскую и из детской в кухню, останавливаясь перед каждой дверью, парализованная страхом перед тем неизвестным, что ожидает ее по ту сторону порога.
