Алексей Макушинский - Макс
— Нет, думал он, завтра будет тоже — сегодня, снова — сегодня; и все будет так же… так же трудно и так же мучительно, как — сейчас, здесь, на этой набережной, у этой реки.
— Есть ведь только это… только это… вот здесь, вот сейчас.
И он пошел, в самом деле, обратно, домой; или, может быть, дошел до конца, до моста; и снова остановился; и посмотрел, как будто в последний раз, на реку, на воду… и сделал один шаг, другой, третий… нет, он не шел еще — он только начинал идти: обратно, домой; и еще совершенно ясно — откуда-то, изнутри — видел он и этот первый, и этот второй шаг, и третий, и — чуть менее ясно — четвертый, и — еще менее — пятый; и вновь спохватившись, вновь обернувшись, снова, в последний раз, увидел мост, опоры его, просветы между опорами, пятна снега на черной земле; и услышал их призыв… несмолкающий; и не справился… нет, конечно же, не справился с их безусловностью; и был опять, значит, первый шаг, опять второй, опять третий; ускользание; убывание ясности; и как будто перескакивая через… реку и льдины, деревья и ветви, ускоряя его шаги, его — уже не мысль — соскользнула, конечно, в какое-то, пустое, легкое будущее; и в каком-то завтра, обращаясь к кому-то, говорил он, что он не хочет, не хочет ни с кем говорить; не может не говорить… вот в чем дело; и когда он вновь спохватился, вновь обернулся, уже, за поворотом набережной, излучиною реки, исчез и спрятался мост; уже, пока он отсутствовал, начало, быть может, смеркаться; и уже опять появилось, уже совсем близко подступило к нему его собственное, неописуемое, еще и еще раз, жилище, темной громадой, безмолвной угрозой нависавшее над ним, над рекою.
— Так где же, где же я был, только что, пять минут, десять минут назад?..
И теперь он был здесь, без всяких сомнений; и теперь он смотрел — почти в отчаянии — на эту темную, заслонявшую небо громаду, не в силах в нее… поверить; и ни к чему, разумеется, не призывая его, она словно бросала ему некий вызов… самой своей — невозможностью; и он не знал по-прежнему, что ему делать.
Жизнь нашла свою тему; жизнь, столкнувшись с самой же собой, отпрянула в изумлении, в испуге, не узнавая себя саму.
Чем решительнее стремился он — к безусловному, тем более случайной, сомнительной казалась ему его — жизнь; но и те мгновения ясности, которых он так искал и которых он не выдерживал, жизнью тоже, разумеется, не были; не длились; выпадали из жизни.
— А ведь это и должно быть, собственно — жизнью, это внезапное, редкое. Должно быть, должно быть.
И он все снова и снова принуждал себя, конечно, к усилию; и пытался, и вновь пытался продлить его… сколько мог; и собирал свои мысли; ловил свою мысль; и останавливался; и начинал все сначала; и опять останавливался.
Но все старания были бесполезны; все усилия ни к чему не вели; всякий раз неожиданно давалась ему искомая ясность, вожделенная собранность; удержать удавшееся, повторить его он был не властен; чем дальше шло время, тем глубже делался этот разрыв: между данным и должным, искомым и подлежащим преодолению, отрицанием и — отсутствием жизни.
14
А между тем, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно…) — я (живущий теперь здесь…) познакомился однажды с одним, очень маленького роста человеком, уже при первой встрече поразившим меня, я помню, своей внезапной улыбкой, своими удивительно спокойными — или, может быть, наоборот: своими спокойно-удивленными — и словно отсылавшими куда-то, к чему-то — глазами: — с тем, следовательно (так думаю я теперь…) уже не раз, втайне, упомянутым мною, но еще не названным, еще не введенным на эти страницы персонажем моей истории (если это история…), которого он, Макс (истинный герой ее…), встретил много позже, впоследствии — которого ему, Максу, предстояло впоследствии встретить — совсем другой, давным-давно и сразу же отмеченной на карте зимою — ранним утром, морозным и ясным, в трамвае с обледеневшими стеклами… я же познакомился с ним, в общем, случайно, у своих, каких-то, тогдашних — с тех пор я потерял их из виду — тоже, в общем, случайных знакомых, в середине — или уже в конце, может быть? — почти в конце этой ранней, далекой — этой первой, если угодно, — и тоже, в общем, холодной зимы.
Его звали Алексей Иванович: имя, к которому я очень долго не мог, я помню, привыкнуть: с которым я очень долго не мог, я помню, смириться. Оно решительно не подходило ему; но когда я пытался представить себе, какое имя подошло бы ему, или — что то же — когда я пытался найти для него какое-то другое, настоящее имя, мне всякий раз казалось, я помню, и до сих пор кажется, что такого имени нет — и не может быть: и как если бы (думал я — думаю я теперь…) — как если бы он, Алексей Иванович, вообще ни в каком имени не нуждался.
Мы вышли — случайно — вдвоем — из гостей — на улицу, пустую и темную. Алексей Иванович тоже, как выяснилось, жил в старой части города; нам было с ним по дороге; уверенно и вместе с тем осторожно — как будто обдумывая каждый свой шаг — ступал он по чистому, мягкому, за вечер наметенному снегу.
— Чем вы занимаетесь? — спросил он вдруг.
Я сообщил ему свои внешние (запретные…) обстоятельства.
(Сказать ли, думаю я теперь, решусь ли я, наконец, сказать, что, как и Макс, истинный герой моей истории, я, живущий теперь здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, — что, как и он, Макс, я посещал в ту пору, в ту зиму — и в другие зимы, конечно — некое — решимся и скажем так — учебное — или, может быть, учебное, так сказать, заведение, где меня ничему, разумеется, не научили и которое — как и он, Макс, — я рассматривал, в первую очередь, как простое средство спасения от несравненно более страшного… а впрочем, думаю я теперь, достаточно, на этой странице, для этой страницы, одного — нарушенного запрета. Как бы то ни было, я посещал его: если не каждый, то почти каждый день, если не каждое, то почти каждое утро, и я относился к нему примерно так же, как он, Макс, к своему: с той смесью презренья и ненависти, мучительного чувства зависимости и тайного ощущения свободы, которую, т. е. смесь, я уже почти бессилен представить себе теперь — на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Но все это, разумеется, в скобках. Закроем их…) — Алексей Иванович, сообщив мне свои, улыбнулся: внезапной — и даже как будто для него самого, Алексея Ивановича, неожиданной (так я подумал…) улыбкой. И мы еще долго шли молча, по улицам, вглубь переулков; и была ночь, снег; были темные, безмолвно стоявшие вокруг нас дома; деревья, сугробы; кружились, в темноте, в пустоте, одинокие большие снежинки; и только изредка, вдруг, вылетала откуда-то заблудившаяся среди домов и деревьев, фонарей и сугробов машина — и вспыхнув фарами, заскрипев тормозами, вновь уносилась куда-то, в тишь и темень, снег, ночь.
— Не правда ли, — проговорил, наконец, Алексей Иванович, — не правда ли, ночью этот город бывает — даже красив?..
— Да, правда, — сказал я в ответ. — Но, разумеется, только его старая, его — скажем так — поддающаяся описанию часть.
— Вот именно, — он опять улыбнулся: внезапной, всегда внезапной улыбкой.
— Вообще, — сказал я, — есть что-то тревожно-влекущее в этих безмолвных, ночных домах… переулках, улицах, перспективах.
— Разумеется, — так он ответил. — Они кажутся простым порождением некоей мысли… с которой мы вдруг совпадаем. Вот здесь я живу.
Это был узкий, не слишком длинный, всего в пять или шесть домов, переулок, как будто затерянный: в сплетении и путанице таких же, как и он сам, старых, безусловно поддающихся описанию улиц, — переулок, давным-давно и отлично известный мне: много раз, много лет проходил я мимо этих пяти или шести, быть может, домов, а значит, и мимо вот этого, зеленой краской выкрашенного забора, мимо вот этой, почти сливавшейся с забором калитки: и ни разу, должно быть, не спросив — себя самого — что там, за этим забором, за этой калиткой, и есть ли там вообще что-нибудь. А там был маленький, едва различимый в темноте двор; деревья: с обведенными снегом ветками; и наискось, слева от калитки, стена какого-то, фасадом, должно быть, в соседний переулок выходившего дома: стена и дверь, навес и крыльцо.
Здесь-то и жил, как выяснилось, Алексей Иванович.
— Если хотите, зайдем ко мне.
Было поздно; я отказался.
— Тогда заходите в другой раз, — сказал он: и посмотрев на меня своими удивительно спокойными — своими: спокойно-удивленными, быть может, глазами, пожал мне руку и скрылся; и калитка, я помню, захлопнулась за ним — с протяжным, долгим, что-то напомнившим скрипом; и через несколько дней я снова встретился с ним — у тех же, его и моих — случайных, в общем, знакомых; и в другой раз — нарушим запрет — для меня, здесь, почти все явления жизни запретны — на некоем — да, нарушим — концерте; и в конце концов, в какой-то, я помню, очень холодный вечер, оказался у него дома; пересек дверь, поднялся по лестнице, нажал на кнопку звонка: — и вот так (думаю я теперь…) той далекой и очень далекой зимою, он, Алексей Иванович, уже возник в моей жизни: с внезапной, всегда внезапной улыбкой.
