Гюнтер Грасс - Кошки-мышки
И все-таки, произнеся ключевое слово, тетка задала тему, поэтому мы начали гадать, какие японские или американские авианосцы участвовали в сражении за Гуадалканал и какие из них, вероятно, были потоплены. По мнению Мальке, там действовали современные авианосцы «Хорнет» и «Васп», спущенные на воду всего лишь в тридцать девятом, и даже еще более новые, вроде «Рейнджер», зато «Саратога» или «Лексингтон», а может, и оба этих авианосца, вероятно, отсутствовали, поскольку сняты с вооружения. Яснее обстояло дело с двумя крупнейшими японскими авианосцами «Акаги» и «Каги», хотя последний был явно слишком тихоходен. Мальке вообще склонялся к смелому предположению, что если когда-либо начнется новая война, то сражаться будут между собой только авианосцы, так как строительство линкоров себя не оправдывает и будущее принадлежит легким боевым кораблям или авианосцам. Он привел обстоятельные аргументы: обе женщины дивились, тетка даже оглушительно захлопала мосластыми руками в ладоши, когда он назубок отчеканил названия всех «exploratory», легких итальянских крейсеров, в ее лице промелькнуло какое-то девчачье восхищение, отчего в наступившей тишине она принялась смущенно поправлять волосы.
О школе Хорста Весселя не было сказано ни слова. Кажется, вставая из-за стола, Мальке со смехом вспомнил давнюю, по его словам, историю про свое горло и тут же рассказал — мать с теткой тоже рассмеялись — байку про кошку: на сей раз шалость приписывалась Юргену Купке, который якобы нацелил зверюгу ему в глотку; знать бы, кто же все-таки выдумал эту историю — он или я, и кто все это пишет?
Когда я прощался с обеими женщинами, мать Мальке завернула мне с собой два картофельных пирожных — уж это-то я помню точно. В коридоре, возле лестницы на верхний этаж и мансарду, Мальке показал мне фотографию, висевшую рядом с мешочком для сапожных щеток. Весь продолговатый формат занимал вполне современный локомотив с тендером, принадлежавший польской железной дороге: на локомотиве дважды виднелись отчетливые буквы «ПЖД». Великий Мальке сказал: «Это мой отец и кочегар Лабуда незадолго до их гибели в тридцать четвертом неподалеку от Диршау. Если бы не отец, произошла бы гораздо более тяжелая катастрофа, поэтому его посмертно наградили медалью за отвагу».
Глава 10
Вначале следующего года я решил брать уроки игры на скрипке — инструмент остался мне от брата, однако нас призвали во вспомогательные зенитные части противовоздушной обороны, а теперь для скрипки, пожалуй, уже поздно, хотя отец Альбан не устает уговаривать меня все-таки учиться играть на скрипке, как раньше он поощрял меня записать историю про кошку и мышку: «Просто садитесь, дорогой Пиленц, и пишите. Правда, ваши первые поэтические опусы и короткие рассказы носят довольно кафкианский характер, но литературный стиль у вас вполне оригинален, поэтому либо беритесь за скрипку, либо избавьтесь от бремени с помощью пера — ведь Господь не зря одарил вас талантом».
Итак, мы попали на береговую батарею — она одновременно была учебной зенитной частью Брезен-Глетткау и располагалась за дюнами и камышовыми зарослями; посыпанные галькой дорожки вели к казарменным баракам, пропахшим смолой, нестираными носками и поморником, которым набивали матрацы. Можно много порассказать о буднях рядового вспомогательных частей противовоздушной обороны, о гимназисте в военной форме, которого с утра учат по обычной программе седовласые гимназические преподаватели и которому во второй половине дня приходится зубрить наставления для зенитного расчета и секреты баллистики, однако здесь повествуется не моя история, не история Хоттена Зоннтага, наивно хвастающегося силой, и не банальнейшая история Шиллинга — тут идет речь исключительно о тебе, а Йоахим Мальке никогда не служил во вспомогательных частях противовоздушной обороны.
Ребята из школы Хорста Весселя, которые также проходили военную подготовку на береговой батарее Брезен-Глетткау, подкинули нам новый материалец, хотя мы и не вели с ними пространных разговоров, начинавшихся байкой про кошку с мышкой: «Его призвали на имперскую трудовую службу перед самым Рождеством. Ускоренным порядком выдали аттестат зрелости. Впрочем, экзамены никогда не являлись для него проблемой. Он же старше нас. Его подразделение находится в Тухольской пустоши. Может, они торф добывают. Говорят, там неспокойно. Партизаны пошаливают и все такое».
В феврале я поехал в Оливу навестить Эша, который с переломом ключицы лежал в госпитале ВВС. Он попросил у меня сигарет. Я дал ему сигарет, а он угостил меня липким ликером. Долго у него я не задерживался. По пути к трамвайной остановке на Глетткау я сделал крюк через дворцовый парк. Хотел посмотреть, цел ли еще старый грот-шептун. Грот был цел, и выздоравливающие горные егеря проверяли с медсестричками его акустические свойства. Они перешептывались с противоположных концов грота через пористую каменную породу, смеялись, шептались, смеялись. Мне шептаться было не с кем, поэтому я задумчиво побрел по аллее, похожей на туннель из-за сросшихся над ней голых колючих ветвей, на которые не садились птицы; пугающе сужаясь, аллея вела от дворцового пруда и грота-шептуна прямиком к Сопотскому шоссе. Навстречу мне вслед за двумя медсестрами, которые вели хромающего, гогочущего, хромающего лейтенанта, двух бабушек и малыша лет трех с детским — правда, молчащим — барабаном в руках, шел еще кто-то, вырастая из февральского сумрака колючих ветвей тоннеля: я столкнулся с Мальке.
Встреча смутила нас. К тому же она состоялась на аллее, сужающейся перспективно вверх и растворяющейся там без боковых дорожек, отчего возникало торжественное и какое-то стеснительное чувство, будто нас свела то ли судьба, то ли фантазия паркового архитектора эпохи рококо; я до сих пор избегаю дворцовых парков, строго расчерченных неизбежными аллеями в духе старого доброго Андре ле Нотра.
Естественно, мы сразу разговорились, причем я не мог отвести взгляда от его головного убора, ибо тот являл собой верх безобразия, пусть даже такие головные уборы носили все работники имперской трудовой службы, а не только Мальке: непропорционально высокая тулья цвета высохших экскрементов поднималась над козырьком, раздвоенная сверху вмятина на манер мужской шляпы; именно из-за этой складки форменный головной убор имперской трудовой службы получил прозвище «жопа с ручкой». На голове Мальке он выглядел особенно нелепо. Складка казалась гротескной пародией на его прямой пробор, хотя от этого пробора Йоахиму Мальке на время трудовой службы пришлось отказаться; тонкокожие, мы стояли друг перед другом, окруженные колючими ветвями, — к тому же вернулся маленький сорванец, уже без бабушек, зато с грохочущим барабаном, он обвел нас подобием магического полукруга, после чего, стуча в барабан, ушел по сужающейся аллее.
Мы быстро попрощались, но я успел спросить Мальке, бывали ли стычки с партизанами в Тухельской пустоши, как кормят работников имперской трудовой службы и нет ли рядом девичьего подразделения этой службы; он отвечал немногословно и нехотя. Еще мне хотелось узнать, что он делает в Оливе и повидал ли он уже его преподобие отца Гусевского. Как выяснилось, кормят на трудовой службе неплохо, никаких девушек поблизости нет. Слухи о стычках с партизанами преувеличены, но не совсем безосновательны. В Оливу его послал за запчастями начальник, оберфельдмайстер: двухдневная командировка. «С Гусевским я разговаривал сегодня, сразу после заутрени». Последовал раздраженный жест: «Ему все нипочем, что бы вокруг ни творилось». Тут расстояние между нами увеличилось, потому что мы тронулись с места.
Нет, я не обернулся, чтобы посмотреть тебе вслед. Не верится? Но ведь не вызовет же сомнение фраза: Мальке не обернулся, чтобы посмотреть мне вслед. Я несколько раз поглядывал за спину, ибо никто не выручил меня тем, что шел навстречу, даже малыш со своей шумной игрушкой.
Потом я не видел тебя, по теперешним подсчетам, больше года; однако не видеть тебя не означало и не означает, что я сумел забыть о тебе, о твоей натужной тяге к симметрии. А еще оставались следы: стоило мне заметить кошку, перед глазами тут же возникала мышь; но я по-прежнему пребывал в нерешительности, медлил, не зная, надо ли защитить мышку или же подстрекнуть к охоте кошку.
До лета мы жили в казармах береговой батареи, разыгрывали бесконечные гандбольные турниры, а по воскресеньям, которые объявлялись посетительскими днями, более или менее ловко заваливали одних и тех же девчонок или сестер этих девчонок в заросших осотом дюнах; только мне некого было заваливать, и я до сих пор не избавился в этом деле от нерешительности, хотя и отношусь к ней не без иронии. Что еще? Раздача мятных леденцов, инструктаж насчет венерических заболеваний, с утра «Герман и Доротея», во второй половине дня карабин К-98, письма, джем на десерт, хоровые конкурсы — в свободное время мы плавали на посудину, регулярно встречали там стайку следующего поколения девятиклассников, злились на них, а на обратном пути к берегу никак не могли понять, что именно тянуло нас на протяжении трех летних каникул к этой развалине, облепленной коркой чаячьего помета. Позднее нас перевели на восьмидесятимиллиметровую батарею в Пелонкине, потом на батарею в Циганкенберге. Три-четыре раза нас поднимали по тревоге, наша батарея участвовала в обстреле четырехмоторного бомбардировщика, сбитого случайным попаданием. Неделями между канцеляриями шел спор, кому приписать удачу, — тем временем снова леденцы, «Герман и Доротея», «выполнение воинского приветствия в движении вне строя».
