Уильям Голдинг - В непосредственной близости
— Я ваша пленница.
— Если бы так! Но вы милосердны и вняли моей искренней мольбе.
Внизу сэр Генри и капитан Андерсон поднялись с мест.
— Прошу вас на несколько слов, сэр Генри. На мостик?
Оба капитана поднялись по трапу на шканцы.
Мисс Чамли прошептала:
— Может, нам вернуться?
Я прижал к губам палец. Капитаны прошли мимо нас и еще раз поднялись по трапу. Они расхаживали взад-вперед, и до нас, то приближаясь, то удаляясь, долетали их голоса.
— …из тех Деверелей? Вот несчастье!
Потом:
— Нет, нет, Андерсон. Для военного суда нужно время. А у меня, вы знаете, четкий приказ.
И еще:
— Надеюсь, вы так или иначе изыщете способ понизить в должности того, кому имеете право сами присудить наказание — вот молодой болван! К тому же — Деверель! Нет, нет, Андерсон. Это ваше судно и ваш человек. Я ничего, знаете ли, не слыхал: увлекся беседой с нареченной мистера Преттимена. Выдающаяся женщина.
Мисс Чамли снова прошептала:
— Нам следует вернуться.
— Мы на виду у доброй половины нашего маленького мирка, мисс Чамли. Боже, что они собираются делать?
На полубаке собрались матросы. Они танцевали собственную кадриль! Их кадриль, скажу без обиняков, пародировала нашу, и пародия была мастерски исполнена! Думаю, паршивцы и сами не понимали, насколько ловко они нас высмеивали. Они, конечно, не исполняли полагающиеся фигуры танца, но двигались более чем величавой поступью, приседая и кланяясь, и немало преуспели в своей затее. Юнец в юбке из парусины, который чуть не падал в обморок всякий раз, как с кем-то встречался, несомненно, изображал леди Сомерсет! Появился немолодой приземистый человек, на плечах которого сидел юнга. Вместе они достигали немалого роста, и остальное общество выказывало им презабавное почтение. Стоял шум, смех, все хлопали, и музыка — танец, которого лишился юный мистер Тейлор, — была едва слышна. Мисс Чамли с горящими глазами наблюдала за танцующими на полубаке.
— Какие они веселые, радостные! Если бы я только…
Некоторое время она молчала, но я ждал, и она промолвила:
— Вам не понять, сэр.
— Так объясните.
Она покачала головой.
Сэр Генри и капитан Андерсон спустились со шканцев и возвратились на почетные места сбоку от танцующих.
— Нам пора возвращаться, сэр.
— Одну минуту! Я…
— Прошу вас — не говорите ничего. Поверьте, я понимаю наше положение даже лучше, чем вы. Ничего не говорите!
— Я не могу оставить вас, удовлетворившись лишь любезным словами, которыми вы наградили бы любого из здешних кавалеров.
— Начинается котильон!
Мы спустились и заняли места для последнего танца.
Тут же зазвенели судовые колокола, раздался гудок боцманской дудки, и гласа власти заговорили в унисон:
— Слушай! Слушай! Отбой! Отбой!
Просто изумительно, с каким повиновением (несмотря на все веселье и двойную порцию рома) матросы отправились по местам. Оркестр сэра Генри и несколько наших переселенцев — мисс Ист в их числе — остались, чтобы досмотреть представление до конца. Во время танца мы почти ничего не говорили, хотя, как всем известно, котильон создан для разговоров. Я едва его вынес.
Танец кончился; хотелось сказать — «наконец-то кончился», поскольку для меня это было скорее испытание, чем удовольствие. Кое-кто из пассажиров «Алкионы» попрощался с капитаном Андерсоном и отбыл, то же самое сделали и офицеры. Сэр Генри собрал свою супругу и огляделся. Леди Сомерсет решительно повела его по сходням. На кораблях тут и там гасли фонари. Капитан Андерсон, превратившийся в расплывчатую фигуру, стоял у грот-мачты, созерцая то, что несколько минут назад было бальным залом, словно пытался оценить нанесенный кораблю ущерб. Мисс Чамли направилась к сходням. Я отважился удержать ее за руку.
— Повторяю, я не в состоянии отпустить вас, не услыхав ничего, кроме пустых любезностей, которые вы могли бы сказать кому угодно! Задержитесь хоть на мгновение…
— Понимаете, я — Золушка, и мне пора убегать.
— Скажите лучше — умчаться в золотой карете.
— О, она превратится в тыкву!
С палубы «Алкионы» долетел сладкий голосок леди Сомерсет:
— Марион, дорогая!
— Тогда хотя бы скажите, что вы относитесь ко мне не так, как ко всем прочим!
Она повернулась ко мне, в сумраке засияли ее глаза; до меня донесся шепот — такой выразительный, каким только может быть шепот:
— Конечно, не так!
Она ушла.
(9)
У меня хлынули слезы. Боже мой, я — корабль, давший течь; корабль, который держался, но теперь раскололся сверху донизу. Ноги мои приросли к палубе — на этот раз, к счастью, не от страха. Будет ли у меня шанс? Не думаю. Разве что…
Капитан Андерсон повернулся ко мне, пробурчал: «Спокойной ночи, Тальбот», и собрался подняться по лестнице. Внезапно сверху спустился, или, пожалуй, упал, Деверель. Держа в руке лист бумаги, лейтенант приблизился к Андерсону и замер перед ним. Он ткнул бумагу в лицо капитану.
— Просьба об отставке… частное лицо… официальный вызов…
— Отправляйтесь спать, Деверель! Вы пьяны!
И тут, в полумраке, освещаемом далеким светом кормового фонаря, произошла самая необычная сцена: Деверель попытался сунуть бумагу капитану, но Андерсон отступил. Происходящее казалось глупой и несмешной пародией на догонялки или жмурки. Капитан, увертываясь, топтался вокруг мачты, а Деверель его преследовал. Не понимая, что Андерсон старается укрыться от возможного удара и удержать своего офицера от серьезного преступления, Деверель с криком «Трус! Трус!» продолжал преследование. За ним погнались Саммерс и мистер Аскью вместе с Гиббсом. Один из них врезался в капитана, и Деверель, подошедший вплотную, наконец-то настиг свою жертву. Неизвестно, было ли столкновение намеренным, но Деверель решил, что было, и торжествующе закричал, однако мгновенно исчез под кучей навалившихся на него офицеров. Капитан, тяжело дыша, прислонился к мачте.
— Мистер Саммерс!
Приглушенный голос Саммерса донесся из самого низа кучи:
— Сэр…
— В кандалы его.
Раздался животный рев Девереля, и куча тел задергалась. Вой продолжался, лишь ненадолго прервавшись, когда Деверель вонзил зубы в мистера Гиббса, который в свой черед завыл и зачертыхался. Толпа дерущихся двинулась на ют, где и скрылась. Туманная фигура сэра Генри появилась на шканцах «Алкионы». Он, похоже, вглядывался в нашу сторону, но ничего не сказал.
Куда-то пробежал юный мистер Виллис без сюртука. Капитан Андерсон, тяжело и быстро дыша, возвышался над измятым листом, лежавшим на палубе. Он обратился ко мне:
— Я его не принял, мистер Тальбот. Прошу вас это засвидетельствовать.
— В каком смысле «не приняли», сэр?
— Я не согласился принять его. Даже пальцем не шевельнул.
Я ничего не ответил. Вернулся Виллис. За ним шел пожилой моряк, державший в руке что-то позвякивавшее.
— Что за черт?
— Это кузнец, — сказал капитан Андерсон со своей обычной резкостью. — Он должен заковать заключенного.
— Черт побери! Черт побери!
Прибежал Саммерс.
— Сэр, он не двигается. Он упал. Думаете…
Я буквально почувствовал, как Андерсон насупился.
— Выполняйте приказ, мистер Саммерс. Если вы так деликатны, позже получите письменное подтверждение.
— Есть, сэр. Благодарю вас, сэр.
— Дальше: эта бумага на палубе — вещественное доказательство. Обратите внимание, я к ней не прикасался. Будьте добры поднять ее и сберечь. Позже у вас потребуют ее предъявить.
— Есть, сэр.
— Мистер Тальбот, вы все видели?
Я не отвечал.
— Мистер Тальбот!
Как лучше для бедного Девереля? В моей голове, не озабоченной более ничем, кроме отсутствия Марион Чамли — моей возлюбленной, моей святой! — не оставалось места для суровостей закона или каких-то расчетов.
— Я не желаю вмешиваться в служебные дела.
Капитан Андерсон издал двойной звук, который у романистов принято обозначать неподходящим сочетанием букв: «Ха! Ха!». В нашем же случае оно не просто не годится, ибо вводит в заблуждение. Изданный капитаном звук полностью выразил его мнение обо мне и моих поступках — и весьма бесцеремонно. Это отнюдь не походило на веселый смех. Наверное, такой звук издает, если верить Ветхому Завету, боевой конь «на поле брани». Капитан показал свое ко мне отношение таким способом, что это невозможно обозначить на бумаге, дабы передать третьим лицам. Его мнение явно было нелестным. Но все во мне уже подчинялось некоему колдовству, сладкому очарованию, и двигало мной стремление спрятаться, погрузиться в эту сладость — и уснуть, впервые за сколько-то там дней… или лет.
Я рассердился.
— Черт побери, чего вы от меня ждете? Я не меньше вас понимаю теперешние обстоятельства и свою в них роль.
— Не думаю, сэр.
— Вполне возможно, что все, здесь сказанное, придется повторить под присягой. Я не намерен спешить!
