Инго Шульце - Simple Storys
– Ты должен приехать сюда летом, когда открыты бир-гартены. Летом обязательно приезжай. – Он засмеялся, как на той фотографии, только ямочки на щеках не появились. Теперь он смотрел на меня с большим добродушием.
– Раньше я думал, ты будешь толстяком. Ты кушал за троих, и что бы где ни осталось, все подчистую сметал, просто невероятно – четырнадцать сладких клецек плюс компот. Мы с твоей матерью все спрашивали себя, в кого ты такой уродился. Большинство обжор становятся толстяками и рано умирают. – Левой рукой он положил на стол правую. – Видишь, – сказал, – какая у меня лапища. – Я искал на его лице следы паралича, но ничего не нашел. Он выглядел хорошо – волосы еще густые, вполне привлекательный мужчина лет этак шестидесяти пяти. Кончиками пальцев поправил галстук.
И рассказал, как в то памятное утро встал, прошел в туалет, а когда вернулся в комнату, там валялся опрокинутый стул. Он его поднял. Но со стола упала ваза.
– Так все и началось, – сказал он. – Я опрокидывал вещи, не замечая, как это получалось. И потом – молния. Это не походило на молнию, но было молнией, в самом деле. Никакого инфаркта, что бы они все ни думали. Я не почувствовал боли. Просто удар молнии – и меня парализовало.
Мой отец повернулся к официантке, которая принесла нам кофе, и улыбался до тех пор, пока она не ушла.
– Мне пришлось начинать все с самого начала, опять с начала. Но что было, прежде чем я вообще смог начать! Я думал, оно само пройдет, мне казалось, будто моя нога просто заснула.
Я наблюдал, как он подносит к губам чашку. Он быстро отпил глоток. Когда ставил чашку назад, рука не дрожала.
– Ты взял сахар?
Я потянулся к сахарнице.
– Ах, мальчик, я спросил, взял ли сахар ты. У меня его и так предостаточно. – Он сделал еще глоток и посмотрел на то место, рядом с которым лежала его скрюченная рука. – Мне пришлось начинать с самого начала, опять с начала, – повторил он. – Потому что тогда, когда я сюда приехал, я тоже начинал с нуля.
– Мне тоже постоянно приходится начинать с нуля, – перебил его я, – но меня, к сожалению, никогда надолго не хватает.
– Все на свете имеет свой смысл, Мартин, все, – и он здоровой левой рукой чуть-чуть отодвинул правую руку от блюдца. – Даже если мы не распознаем этот смысл или распознаем не сразу.
Хотя я ничего не ответил, он оживился: – Я знаю, что ты сейчас думаешь. И все же я так говорю на основании опыта всех прожитых лет. – Он достал аккуратно сложенный носовой платок и вытер губы.
Я размышлял, что бы ему ответить, и, пока мы оба молчали, прихлебывал свой кофе. Я был уверен в том, что отец продумал свою речь до мелочей, что он готовился к встрече со мной как к научному докладу. И то, что сейчас он замолчал, тоже, возможно, было одним из его риторических приемов.
Я рассказал о человеке, который украл рафинад из сахарницы.
– Стибрил, – сказал я, – и исчез.
– И что? – спросил мой отец. Мы помолчали.
– У тебя есть какие-нибудь новости?
– Нет, – сказал я.
– Никакой подруги?
– Ах, ты это имеешь в виду. Нет.
– Сколько прошло времени после несчастья с твоей женой? Год?
– Полтора.
– А тот водитель? Они его?…
– Дело тут не в водителе, – сказал я. – По крайней мере, никаких следов столкновения не нашли. Может, ее кто-то неожиданно обогнал, или она сама чего-то испугалась. Она просто упала… за Сербицем.
Я сказал, что чувствую себя виновным в смерти Андреа, потому что потерял водительское удостоверение и убедил ее, что машина нам не нужна.
– Поэтому Андреа и стала пользоваться велосипедом. Но ездила она ужасно неуверенно.
Мне часто доводилось говорить о ее смерти в таком духе. Но тут я внезапно добавил:
– Я как-то пожелал про себя, чтобы Андреа умерла, тогда-то это и произошло.
Я уставился в свою чашку, недоумевая, как у меня могло вырваться подобное признание, притом в присутствии человека, который нас бросил и у которого на все случаи жизни припасены подходящие открытки.
– Возможно, ты правда не любил ее по-настоящему или любил недостаточно долго. Такие вещи нельзя знать заранее. – Мой отец поставил чашку на стол и пододвинул ко мне блюдечко с кексом. – Хочешь? – Я запихал его в рот, кое-как проглотил и спросил отца, не помешаю ли ему, если закурю. Он только махнул рукой.
– А сам-то ты как? – спросил он через некоторое время.
– Кому сейчас нужны искусствоведы, – вздохнул я, – тем более, искусствоведы без диссертации.
– Об этом я и сам мог бы догадаться.
Я начал рассказывать ему о чешских живописцах, писавших на досках, об университете, о демонстрациях.
– Никто из наших не успел защититься, – сказал я. – Мы занимались чем угодно, но только не своими диссертациями. А потом откуда ни возьмись появились новые профессора, новые ассистенты.
Он неотрывно смотрел на меня.
– И что – тебя выгнали?
– Да, – сказал я и опять стал сравнивать его левый глаз с правым, но никакого отличия не нашел.
– Ты был в партии?
– Как ты мог подумать?
– Прости, – сказал он, – но с этим Мойрером… Красный Мойрер! Так его все называли. – Отец прикрыл глаза. – Его мне было труднее всего простить. Этого человека я ненавидел. Но я ему простил.
– Простил ему – что?
– Ах, мальчик! Когда твои собственные дети внезапно попадают в руки к такому человеку… Я не хотел, чтобы вы там кисли. Как только я ни уговаривал вашу мать, чтобы мы уехали все вместе. Но она упряма, непробиваемо упряма.
– Мы с братом тоже не хотели уезжать, – сказал я.
– Вы были детьми, Мартин. Ты сам видишь, что в результате получилось.
– Мне просто не повезло, вот и все, – сказал я. – Не хватает только, чтобы я пустился в запой и убежал из своей квартиры… – Я собирался продолжить, но не смог. Мне вспомнилась Андреа. В пересохшем горле запершило. Я чувствовал, что вот-вот заплачу, и уже готов был отдаться теплой волне сострадания к самому себе.
Но тут к счастью отец отвлекся от меня, так как опять начал что-то рассказывать. Однажды мама позвонила в полицию, потому что он слишком долго не возвращался с прогулки.
– Она спала, а вы сидели на полу перед телевизором. Вам никогда не хотелось подышать свежим воздухом. Сперва она потревожила лесника. Думала, что я лежу где-то, растерзанный диким кабаном.
Он так смеялся, что даже прикрыл глаза. Лоб у него блестел. – Я часто об этом вспоминаю, – сказал он и посмотрел на часы.
– Мой мальчик, – начал он торжественно и даже сел прямее. – Насчет того, что я здесь развелся с Ренатой и женился на Норе… – Он пригладил волосы на висках. – Нора и я прожили в браке почти двадцать лет. Когда по утрам я открывал глаза, она была рядом со мной, а засыпая я чувствовал ее руку. И так продолжалось даже через два года после того, как я стал калекой… Конечно, я думал: Нора – мой самый любимый на свете человек, без нее… А потом – тебе я могу это рассказать – потом я бросил вызов собственной судьбе. Что ж – судьба посетила меня и разрушила все иллюзии, которые я по своей глупости, радуясь своему ограниченному счастью, принимал за реальность. – Он опять подвинул свою руку. – Периодически нам в дверь звонил один проповедник, «ангел спасения», как я его тогда называл. Я не особенно любил разговаривать с такого рода людьми, но в какой-то момент Нора его впустила. В то время нас уже никто не навещал. Я не мог ходить и не имел ни малейшей надежды, что снова научусь. Этот «ангел спасения» сел рядом с нами, мы его слушали и подсмеивались над ним. Он сидел терпеливо, не возмущался, и вдруг – начал молиться. Я и сейчас ясно вижу его перед собой: колени сдвинуты, на них лежат сложенные руки, голова опущена, между бровями складка, как будто его мучит какая-то боль.
Мой отец снова провел носовым платком по своим губам. Когда он что-то рассказывает, подумал я, мне не следует его перебивать.
– Ты ничего не хочешь поесть? – спросил он и спрятал носовой платок. – Нора и я сидели рядом с молящимся «ангелом» и ждали, когда он закончит. Он попрощался, как будто ничего особенного не произошло, но через два дня опять стоял на нашем пороге – на сей раз с цветами. Он стал приходить к нам по три-четыре раза в неделю… Я еще подумал: если бы он не был таким подлизой… – сказал мой отец с горечью. – Ну, это все можно пропустить. Короче, только когда он удрал вместе с Норой, я понял, с кем прожил все эти годы. Знаешь, что ее так долго удерживало подле меня? Во-первых, моя сберегательная книжка, во-вторых, моя страховка и, в третьих, моя будущая пенсия – то есть деньги, деньги и еще раз деньги. Когда Нора сообщила мне, что завтра улетает с Борисом, этим проповедником, в Португалию, она еще сказала: «Теперь тебе не от кого прятать твои деньги». Моя Нора, жизнь моя! Все, в чем мы нуждались, у нас всегда было в избытке.
Отец сделал паузу. Мне показалось, что он хотел, прежде чем продолжит рассказ, преодолеть свое волнение. И потом он действительно говорил твердым голосом.
