Владимир Орлов - Он смеялся последним
Давид Рубинчик изнывал: его оркестр играл в «Эрмитаже», а он, директор, разлученный с коллективом, пребывал на банкете в непривычном для себя состоянии полной безответственности: он ни за что тут не отвечал. Почти никого здесь не зная, ни с кем не общаясь, он не догадывался, что и у джаза Рознера, и у него эти триумфальные гастроли в Москве в июне 40-го — самые звездные дни жизни.
Дальше все будет грустнее, драматичнее.
Кинорежиссер Валерий Рубинчик, сын директора оркестра: «Папа относился к Эдди Игнатьевичу с большим почтением, как к великому таланту. Самым драматичным в биографиях обоих был ноябрь 46-го: та попытка Рознера выскользнуть в Польшу, где уже утверждался такой же, как в СССР, коммунистический режим.
Папу вызвали ночью на Лубянку. Мы с мамой и музыканты оркестра в гостинице «Москва» ожидали его сутки в невероятном напряжении. Отца отпустили. Что там с ним происходило, знаю с его слов.
Дознание вел сам всесильный министр Госбезопасности Абакумов. Вопрос ставил жестко: знал ли директор о намерении Рознера сбежать из страны?
Папа кроме того, что директор и ближайший сподвижник Эдди Игнатьевича, был единственным в большом коллективе членом коммунистической партии, аж с 1932 года, а до того — преданным комсомольцем.
И на допросе к теме попытки побега Рознера возвращались всю ночь.
Папе как-то удалось убедить Абакумова, что никто в оркестре ничего не знал. И постепенно темы и тон допроса сменились. Абакумов стал интересоваться: как проходят репетиции, кто шьет музыкантам такие элегантные костюмы, куда оркестр намерен ехать на гастроли? А к утру Абакумов поинтересовался: «Вы, наверное, ничего не ели?» И папе принесли чай и бутерброды. Закончилось чаепитием. «До свидания». Папа вернулся в гостиницу «Москва». или «Киевская»?.. А что с Рознером, никто тогда не знал».
Пономаренко чувствовал, понимал: мероприятие, именуемое «Декада национального искусства БССР», прошло. скромно оценивая, — триумфально. И он, чуть разгоряченный напитками, совершил неосмотрительный шаг, решил попросить милости своему детищу:
— Товариш Сталин, джаз Рознера задерживается в «Эрмитаже» на месяц, до июля. Москва ломится на их концерты.
— Вы торопитесь, товарищ Пономаренко. Ваш Рознер еще не врос в советскую систему. Рано ему быть заслуженным артистом — ведь вы об этом хотели просить. Заслужить надо. Вон у нас Утесов еще не заслуженный. А вдруг ваш Рознер — сбежит?
Некий высокий чин из бдяще-карательных органов заверил вождя:
— Куда сбежит?! От погони сбежать можно, от пули даже. От нас — никогда. Невозможно.
Кондрат, завидев за дальним концом соседнего стола Янку Купалу, двинулся с бокалом к поэту.
— Не ходите, — удержал Ружевич. — Не рекомендовано.
— Но Утесов ходит.
— Ему можно. Он тут свой. А нам — желательно общаться с ближайшими соседями по столу.
— С вами.
— Со мной. Разве нам нечего обсудить?
— Лепей бы с кем близким. по профессии.
— «Лепей» — это как?
— «Не лепо ли ныне, братие.» или «нелепо», или «лепота» — эти русские слова понятны?.. Тогда: а не чокнуться ли нам, друг?
Бурные, долго не смолкавшие аплодисменты продолжались уже после того, как вожди покинули зал.
Крапива аплодировал уже один.
Выходили через Никольские ворота.
В конце мостика на Манежную, у пропускного поста, заметил Кондрат парочку: Айзека Мовчара с Ильей Горским. Те влились в толпу гостей, покидавших Кремль: выглядело так, будто и они возвращаются с банкета. Обоих подхватила под руки девушка со значком.
Кондрат придержал чекиста за локоть.
— Скажите, Юзеф.
— Иосиф. И-о-сиф.
— Мовчар — он ваш человек? — Выпили, можно пооткровенничать, как водится среди друзей.
— Все-то вам надо знать, Кондрат Крапива. нет, он так, от себя.
— Их произведений на декаде нет — как в Москве оказались? — допытывался Кондрат. — Как испанские дети-переростки?
— Нет их ни в каких списках, — подтвердил лейтенант. — А они сами выписали себе командировки: от Союза писателей.
Кондрат, как все гости, тоже заметно под хмельком, ускорил шаг, догнал Горского.
— Илья, не боишься: пока ты тут, в командировке, кто-то в Минске войдет в белорусскую литературу?
Горский ответил резко:
— С пьяными не разговариваю.
Вопросы на ответы
Допущения:
фантазия на тему фактов.
Кондрат осваивался в двухместном купе международного вагона: мягкие, в бархате, диваны друг против друга, плотные портьеры, накрахмаленная, с отделкой мережкой, салфетка на столике, туалет между соседними купе — вот так предписано теперь ездить белорусскому драматургу, лауреату Сталинской премии!.. Но угнетала глухая тревога, какое-то темное предчувствие, и насторожило, что на одном из диванов лежал чиновничий портфель, а не знакомый фибровый чемоданчик Ружевича. Странно, что после обеда исчез и сам «обязательный друг», а должны были после награждения возвращаться из Москвы, естественно, вместе.
Поезд тронулся, проплывали литые чугунные столбы перрона Белорусского вокзала, поддерживавшие навес. Вот и он кончился. За окном в темноте светились огоньки московской окраины. Поезд миновал перрон пригородной платформы «Беговая», вдали над домиками светились скульптуры коней, венчавшие ворота ипподрома.
На соседнем диване лежал в ожидании хозяина портфель.
В купе вошел улыбчивый блондин. Кто это — Кондрат понял по выправке.
— Гражданин Ружевич. он где? — не утерпев, спросил.
— Почему «гражданин»?
— Чтобы потом не переучиваться.
— Предусмотрительно. Он под следствием. Разрабатываем.
— Дальше не надо. Не хочу ваших тайн.
— Ружевича забыть, Кондрат Кондратович. Разговорчив, много себе позволял.
— Добрый. Вы мой новый «обязательный друг»?
— Не будем играть в прятки. Я — старший лейтенант Крупеня.
— Как я расту: присматривал за мной лейтенант, а теперь уже — старший! Тот обещал: до конца декады «дружить», она закончилась, всем сестрам раздали по серьгам — и значит.
— Это вы так о своем ордене Ленина и о Сталинской премии?.. Кстати: поздравляю с высокой правительственной наградой.
— Кстати: спасибо.
Кондрат повернулся к нему спиной, стал взбивать подушку, готовясь ко сну.
— Ваша премия, Кондрат Кондратович, в двадцать шесть раз больше моей зарплаты.
— Конечно несправедливо! Я — чего там?! — сел да и написал. А вам треба: разрабатывать, следить, анализировать, описывать.
Крупеня недоумевал:
— Ну, так. «Треба» — это сугубо по-белорусски?
— Зачем же, корень общий с русским: потребление, потребность, требование.
— А-а, — протянул Крупеня, — теперь понятно, почему Ружевич обложился белорусскими словарями, выкопал запрещенную «Грамматику» нацдэма Тарашкевича!
— Закрываем тему: я, лауреат Сталинской премии, требую: хватит «дружбы».
— Времена меняются: нынешние тревожны. Видите, что творится в Европе? Не буду надоедать. Так, изредка станем в Минске встречаться, поболтать.
— У вас столько дел в нынешние тревожные времена, когда такое творится в Европе: хватит ли сил на болтовню со мной?
Крупеня сел, откинулся, улыбаясь:
— Кто-то вошел в белорусскую литературу, когда Илья Горский был в командировке — это вы так остроумно…
— Разве говорил? Не помню. — Кондрат спешил свернуть общение. — Пора отдыхать.
— Товарищ Крапива, а я. или кто-то из нас не станем персонажами вашей новой комедии?
— Что вы! Надо разоблачать-обличать управдомов, жечь глаголом пьяниц, каленым железным пером карать неверных мужей, срывать маски с пузатых империалистов! Не до вас. друг. Добрых снов.
Он погасил яркий верхний свет, оставил тусклый дежурный; сдвинул половинки портьер. Монотонный перестук колес усыплял. Кондрат лег лицом к стенке, натянул одеяло.
Его пьеса «Хто смяецца апошнім» так и осталась единственной в советском искусстве сатирой, с 40-х годов и до наших дней. Единственной! — настолько тщательно было раскорчевано властями сатирическое поле.
После войны БССР отстраивалась, залечивала раны, и Кондрату Крапиве было не до сатиры. Да и перо, честно говоря, притупилось: сочинил пьесы «Поют жаворонки», «Врата бессмертия», но они не выдержали испытания временем. Скорее всего, решил отсидеться в окопе, «не выторквацца».
А ту, о карьеристе Горлохватском, время от времени театры ставят — за неимением иного.
Проснулся Кондрат среди ночи: потрясений и дум хватало. Главный мучивший вопрос: почему премию дали ему не за пьесу «Партызаны», о борьбе с белополяками в 20-е годы, а за сатиру? Да еще высшая награда: орден Ленина. С чего бы это? Кто смотрел спектакль? Очевидно, что на обоих показах пьесы в Москве присутствовали московские сподвижники Руже. Крупени. Но никто из видных ответственных лиц в зале замечен не был.
