Трейси Шевалье - Дама и единорог

— Как выглядит собор Парижской Богоматери? — спросил папа. — Я слыхал, он даже громаднее нашего кафедрального собора.

— Ваш собор — пастушья хижина по сравнению с ним, — усмехнулся Никола. — Собор Парижской Богоматери — это сами небеса, сошедшие на землю. У него самые стройные башни, самые звонкие колокола, самые чудесные витражи. Я бы многое отдал, если бы мне дали расписать его окна.

Я собралась было порасспросить про колокола, но вмешался Филипп:

— Мы, брюссельцы, гордимся нашим кафедральным собором. К концу года будет отстроен западный придел. Гордимся и другими нашими церквями. Церковь Нотр-Дам де ля Шапель — поистине грандиозное сооружение. Нотр-Дам на Саблоне невелика по размеру, но оттого не менее красива. И витражи у нее не хуже парижских.

— Ваши церкви, безусловно, красивы, но в них нет того величия, которым поражает собор Парижской Богоматери, — не уступал Никола. — Я часто стою под его стенами и наблюдаю за прохожими, которые задирают голову и разевают от удивления рты. Здесь полно карманников, потому что люди даже не замечают, как у них вытаскивают кошельки.

— Крадут? — удивилась мама. — И не боятся виселицы?

— В Париже казнят воров сплошь и рядом, но от этого их не становится меньше. Роскошь и богатство — непреодолимый соблазн для любителей легкой наживы. На протяжении всего дня в собор Парижской Богоматери стекаются знатные мужчины и женщины, одетые в великолепные наряды. Нигде так изящно не одеваются, как в Париже.

— А ты бывал где-нибудь еще? — поинтересовался Жорж-младший.

— Естественно.

— Где именно?

— В Лионе. Местные женщины очень соблазнительные.

— А еще?

— В Турене.

— Папа туда тоже ездил. Он сказал, замечательный город.

— Чудовищный. Ноги моей там больше не будет.

— В Турене ткут великолепные ковры, — заметил папа. — Зачастую не хуже наших, брюссельских.

— Женщины там плоские, как сковорода, и вечно хмурые, — произнес Никола, не переставая жевать.

Я насупила брови.

— А в Норидже ты бывал? — спросил папа. — Вот куда бы съездить — поглядеть на рынок, где торгуют шерстью.

— А моя мечта — Венеция, — ответил Никола.

— Почему? Тебя больше занимают шелка?

— Дело не в одних шелках. Венеция лежит на пересечении торговых путей, и через нее везут буквально все: пряности, живопись, украшения, меха. Все, что душа ни пожелает. И потом, там кого только нет: мавры, евреи, турки. Это людское смешение — настоящий праздник для глаз. — Он запнулся. — Прошу прощения, барышня.

Я пожала плечами. Только и говорят что про глаза. Я уже привыкла.

— Видимо, венецианки тебя не разочаровали, — вставил Филипп.

Мы с Мадлен прыснули. Филипп подпустил шпильку намеренно, чтобы разрядить обстановку и вернуть разговору непринужденность. Такой у него нрав.

— А какой у Жана Ле Виста дом? — поинтересовалась мама. — Небось громадный?

— Пожалуй, немаленький. Он прямо за городской стеной, неподалеку от аббатства Сен-Жермен-де-Пре — там очень красивая церковь, самая древняя в Париже. Жена Ле Виста очень религиозная женщина.

— А монсеньор Ле Вист?

— Он занятой человек, служит королю. Вряд ли у него находится время на мессы.

— Неужто бывает такое? — возмутилась мама.

— А дети у них есть? — спросила я, выскребая из миски остатки горохового пюре. От волнения у меня кусок застревал в горле.

— Три дочери.

— И ни одного сына? Надобно почаще молиться, — проговорила мама. — Остаться без наследника — такого и врагу не пожелаешь. Что бы стало с нашей мастерской, не народись у нас Жорж-младший?

Папа что-то промычал себе под нос. Он не любит, когда напоминают, что мастерская достанется Жоржу-младшему.

— Сколько времени нужно, чтобы пройти пешком Париж от края до края? — спросил Люк.

— По меньшей мере столько, сколько длятся две мессы подряд. Причем это если не заглядывать в таверны и не останавливаться поболтать со знакомыми. Днем и ночью на улицах столпотворение. И куча всякой всячины продается. Глаза разбегаются.

— Судя по твоему описанию, Париж — тот же Брюссель, только побольше и жители более разношерстные, — заметил Жорж-младший.

— Ничего общего, — фыркнул Никола.

— И в чем же разница? Не считая женщин.

— Вообще-то брюссельские девушки довольно хорошенькие. Надо только к ним приглядеться.

Я вспыхнула. Мадлен снова захихикала и заерзала на скамье, так что мне пришлось подвинуться поближе к маме.

— Может, хватит? — возмутилась мама. — Имей хоть толику уважения к этому дому. Вот получишь под зад — мы не поглядим, что ты парижский художник.

— Кристина! — воскликнул папа, а Жорж-младший и Люк прямо покатились от смеха.

— Я говорю то, что думаю. И потом, не забывай, здесь Алиенора и Мадлен, которым совершенно ни к чему слушать разглагольствования этого краснобая.

Папа хотел что-то сказать, но Никола его перебил:

— Поверьте, сударыня, у меня и в мыслях не было проявить непочтение к вам и к вашей дочери, не говоря уже о прекрасной Мадлен.

Мадлен скорчилась от хохота, пришлось легонько пнуть ее носком башмака.

— Ладно, — примирительно сказала матушка. — Хочешь продемонстрировать свое уважение, почаще ходи в церковь. А то ты там и носа не показывал с самого приезда.

— Вы правы, сударыня, это непростительное упущение. Сегодня же отправлюсь к обедне. Может, прогуляюсь до вашего Нотр-Дама на Саблоне, заодно взгляну на знаменитые витражи.

— Месса подождет, — вставил папа. — Надо срочно доделать первый эскиз, без него мы не можем начать. Так что сначала поработай с Филиппом, а когда закончишь — иди куда хочешь.

Матушка от ярости даже вздрогнула, но не произнесла ни слова. Месса для нее главнее всего, но папа — lissier, и ему решать, как поступать. Ничего, скоро она перестанет сердиться. Мама отходчивая. После обеда они с папой отправились в мастерскую. Мама, конечно, не ткет — за это гильдия папу оштрафует, — но помогает во многом другом. Ее отец был ткачом, и у него она обучилась заправлять станок, натягивать основу на раму, перематывать и сортировать шерсть, высчитывать, сколько на ковер пойдет шерсти и шелка и как долго продлится работа.

Тут я плохая помощница, зато швея из меня замечательная. Вечерами, пока ткачи отдыхают, я просиживаю часами, заметывая зазоры между соседними участками цвета. Поэтому ковры я знаю не хуже ткачей.

Конечно, когда заказчик не скупится и эскиз позволяет, папа, чтобы не оставалось зазоров, переплетает нити разных цветов между собой, делая зубцы или полоски, смыкающиеся друг с другом. Это очень кропотливый труд, который поглощает массу времени и стоит немалых денег, потому заказчики нередко предпочитают обойтись без этих изысков, как, например, это сделал монсеньор Ле Вист. Правда, по-моему, этот Ле Вист — обычный скупердяй. Впрочем, от парижского вельможи другого трудно ожидать. Так что в ближайшие месяцы мне предстоит как следует потрудиться.

Пока родители сидели в мастерской, я копошилась в саду — нужно было закончить с прополкой и еще показать мужчинам цветы, которые они нарисуют на большом холсте. Нам было хорошо втроем, в душе у меня царил покой — приятно, когда никто не ссорится.

Потом в саду появились Жорж-младший и Люк — понаблюдать за тем, как Никола с Филиппом рисуют. Солнце уже клонилось к закату. Я взяла две бадьи, чтобы набрать воды для полива, и отправилась на кухню — через нее я обычно хожу к колодцу, который находится в конце улицы. Внезапно я услышала имя Жака Буйвола. Я притаилась за дверью, ведущей в мастерскую.

— Сегодня я был у него, пообещал, что скоро закажу синюю шерсть, — говорил папа. — Он опять про нее спрашивал.

— Что за спешка, — отвечала мама. — Ей всего девятнадцать. В ее годы девушки не торопятся замуж: подыскивают подходящую партию, а те, у кого есть жених, дожидаются, пока тот выбьется в люди, или шьют себе приданое. И, помимо всего прочего, к нему невесты не выстраиваются в очередь.

— Да от вони помрут, — сказал папа.

Оба рассмеялись.

Я старалась не греметь ведрами и стояла ни жива ни мертва, боясь, что родители обнаружат мое присутствие. И вдруг я почувствовала, как кто-то вышел из сада и встал у меня за спиной.

— Как бы то ни было, никто другой пока к ней не посватался, — сказал папа. — Нельзя так просто взять и отмахнуться от его предложения.

— По-твоему, она больше ни на что не годна, кроме как быть женою вонючего красильщика? Неужто такой судьбы ты желаешь собственной дочери?

— Не так легко найти мужа для слепой.

— Она не обязана выходить замуж.

— И всю жизнь будет сидеть у нас на шее?

Я вздрогнула. Теперь ясно: я была не слишком расторопна.

Человек у меня за спиной зашевелился и тихонько выскользнул обратно в сад, а я беззвучно расплакалась. Единственное, на что способны мои глаза, — это источать слезы.